Аркадий Львов - Двор. Книга 2

— Нет, — сказала Катерина, — не в лесу, а в собственном особняке.

— Послушайте, — Гизелла взмахнула своими накрашенными ресницами, — я пришла сюда, чтобы заниматься, а не выслушивать глупые насмешки.

— Для чего сюда пришла Гизелла Ланда, — спокойно ответил Иона Овсеич, — это будем устанавливать мы, а не вы. А кому не нравится, существуют инстанции, где помогут разобраться.

Клава Ивановна всхлипнула, голова качнулась вперед, подбородок уткнулся в ключицу, она открыла глаза, сначала немного растерянно, потом с укоризной и сказала Гизелле:

— Ты молчишь. Опять не выучила урок.

Марина Бирюк засмеялась, другим было не так смешно, они просто улыбнулись. Иона Овсеич потребовал немедленно прекратить веселье, предупредил Гизеллу, что народ не обязан терять на нее столько времени, и в третий раз повторил свой вопрос: советовал ей полковник Ланда идти в кружок по изучению труда товарища Сталина или, напротив, удерживал?

Гизелла посмотрела на товарища Дегтяря и на всех остальных так, словно они где-то внизу, какие-то карлики, лилипуты, ногой оттолкнула свой стул и без единого слова, не повернув головы, направилась к двери. Ляля Орлова успела лишь крикнуть, что воспитанные люди так не поступают, но дверь уже хлопнула, и на железной лестнице зацокали каблуки.

Все присутствующие, даже те, что прежде готовы были простить Гизеллу, теперь единодушно возмущались. Одна Марина Бирюк, как обычно, имела свое особое мнение и доказывала, что любой другой, если бы его взяли в оборот, как Ланду, тоже не сидел бы с открытым ртом и терпел.

— Гражданка Бирюк, — рассердился Иона Овсеич, — если вас не устраивает, можете последовать за ней!

— А это мое дело, — вызывающе ответила Марина, — и не надо слишком много брать на себя.

Иона Овсеич крепко сжал губы, в уголках образовались тяжелые складки, Марина смотрела нахально прямо в глаза, и тут нужно было иметь железное терпение, чтобы смолчать и оставить без внимания.

Вмешалась Клава Ивановна:

— Бирюк, ты еще чересчур молодая, чтобы так вести себя.

— Малая, — товарищ Дегтярь хлопнул в ладони, — я тебе не давал слова, успокойся!

Клава Ивановна сложила руки на груди, беззвучно шевелились губы, люди терпеливо ждали на своих местах, товарищ Дегтярь растер пальцами виски и объявил следующий вопрос: экономика СССР в годы Великой Отечественной войны.

Закончили довольно рано, еще не было десяти. Иона Овсеич вышел вместе с Малой, через минуту догнала Ляля и присоединилась. Повернули на проспект Сталина, в Александровские садики. Иона Овсеич вспомнил, что при старом режиме здесь располагались торговые ряды, в доме номер пять жил некий Еру, по национальности караим, одно время прятали у него литературу, потом перекинулся к меньшевикам. Точнее, не перекинулся, а пристал к своим. Отец нашего Ланды тоже держал здесь свою лавку.

— Оцем-поцем, вспомнил, что было сто лет назад, — сказала Клава Ивановна, — пора уже забыть.

— Забыть, — удивился Иона Овсеич. — А по-моему, как раз самое время вспомнить.

Первые дни октября стояли на редкость погожие. Вечером, когда громкоговорители передавали материалы съезда, люди могли часами сидеть в Городском саду, на Соборной площади, на проспекте Сталина и слушать, а те, кому не хватило места, стояли или неторопливо прохаживались возле столбов с динамиками. Заседания съезда по радио не транслировали, кроме того, известно было заранее, что товарищ Сталин поручил выступить с отчетным докладом своему заместителю Маленкову, но каждому так хотелось еще раз услышать любимый голос с красивым, таким приятным акцентом, как будто самый родной в мире человек, что, вопреки всему, люди продолжали надеяться вплоть до последнего дня и круглые сутки не выключали в своих домах репродукторы.

В последний день товарищ Сталин действительно выступил на съезде. Левитан в тот же вечер повторил по радио, газеты набрали текст крупным шрифтом, вся страна, весь мир вчитывались в каждое слово, и можно было только поражаться, как при таком небольшом объеме удалось охватить целый исторический этап в жизни всего человечества и дать, буквально в нескольких словах, самое главное: буржуазия бесповоротно и окончательно выбросила знамя демократии за борт истории. Практически это означало, что пролетариат крупнейших стран капитала уже теперь должен сделать, дальше откладывать некуда, один-единственный возможный вывод, то есть выбросить самое буржуазию за борт истории.

Следующее занятие кружка полностью посвятили историческому выступлению товарища Сталина. Иона Овсеич подчеркнул, что здесь мы имеем классический образец научной мысли и ораторского искусства, где каждое слово стоит целого тома, а для пролетариата Соединенных Штатов Америки и всего земного шара — это катехизис катехизисов, который можно сравнить только с «Коммунистическим манифестом».

Вечер был теплый, как будто вернулись последние дни августа, после занятия не хотелось расходиться по своим углам, многие остались во дворе и продолжали обсуждать. Иона Чеперуха ударял себя кулаком в грудь и доказывал, что теперь он имеет хороший шанс пожить при коммунизме: раз товарищ Сталин говорит, значит, так и будет.

А хороший шанс, сказал Степан, требует хорошего шнапса, и втроем — Иона, Ефим и Степан — отправились на Пушкинскую. По дороге встретили Адю, он поздно задержался у себя на заводе Кирова, и пригласили за компанию.

В погребке взяли по стакану лидии, потом Адя прикупил бутылку коньяка, закусывали конфетами с соевой начинкой, старый Чеперуха вдруг заплакал пьяными слезами и стал уговаривать Адю не держать в своем сердце никакого зла — что было, то было, надо смотреть только вперед и верить в одно хорошее, а плохое, когда поспеет время, само приходит.

Ефим после санатория сделался совсем молчальником, с лица не сходила горькая усмешка, он только отпивал понемногу из своего стакана и кивал головой.

— Фима, — пристал к нему Иона и опять заплакал, — я тебя прошу, не молчи, скажи нам какое-нибудь слово.

Ефим осмотрелся по сторонам, сделал знак, чтобы наклонились поближе, сложил пальцы щепоткой и два раза тряхнул, вроде подсыпает в тарелочку.

— Не понимаю, — рассердился Иона, — говори человеческим языком!

Ефим вторично осмотрелся, наклонил голову еще ниже и сказал шепотом:

— Отрава. В санатории. Одному подсыпали — умер.

— В санатории? — удивился Чеперуха. — Где же ты наел такую морду?

Ефим больше не отвечал, отломил кусочек конфеты, подержал на языке, потом осторожно, как будто чего-то опасался, начал разжевывать. Иона заявил, что ему противно смотреть, и заказал еще по стакану рислинга, пополам с портвейном.

Когда вышли из погребка, Иона остановился возле большого платана, куски старой коры валялись на земле, обнял его и прижался щекой. Степан схватил сзади за руки и пытался оторвать, но Иона упирался изо всех сил и пьяным голосом повторял: