Аркадий Львов - Двор. Книга 2

Иона Овсеич схватился за голову, как будто в диком ужасе, и закричал:

— Татьяна, что же ты открываешь наши государственные тайны!

— Ничего, — откликнулся Зиновий, — здесь все свои, а от народа у нас секретов нет!

Таня опять смутилась, сильно покраснела, но люди так искренне смеялись, что, в конечном итоге, можно было только радоваться комичному обороту, которого загодя никто не планировал и не мог предвидеть.

Понадобилось время, чтобы зал угомонился, однако шум возобновился с удесятеренной силой, едва председатель огласил: слово для ответа имеет юбилярша, Клава Ивановна Малая.

Выждав минуту, Клава Ивановна несколько раз показала рукой, что пора успокоиться, но эти призывы давали прямо противоположный результат, и оставалось только одно: терпеливо ждать, пока переполнявшие людей чувства не выльются полностью наружу.

Наконец, наступила тишина, Клава Ивановна секунду-другую внимательно разглядывала зал и произнесла, кивая в сторону председателя:

— Здесь меня поздравили с тридцатилетием общественной деятельности. Довожу до сведения присутствующих: тридцать лет моему юбилею исполнится ровно через один год и один месяц. Но наши организаторы немножечко поспешили, потому что в глубине души у каждого мелькал страх: а вдруг эта старая карга Малая возьмет да помрет, и мы не успеем!

В зале поднялся веселый ропот, послышались возгласы протеста, к ним присоединился президиум, один лишь товарищ Дегтярь молчал, как будто целиком принимает обвинение.

— Видите, — сказала Клава Ивановна, — сам Дегтярь не возражает. Но открою вам секрет: здесь я целиком на его стороне. На его потому, что Сталинская премия, которую партия и правительство дали моему сыну, это нафада всем вам, и сегодня, здесь, мы собрались на свой праздник. Позвольте же старухе Малой низко поклониться и сказать: родные мои, дети мои, сердечное вам спасибо!

Клава Ивановна поклонилась на три стороны, люди ответили аплодисментами; Дина с Тосей занимали места в первом ряду, обе невольно прослезились, слева и справа сидели совсем посторонние люди, глаза тоже подозрительно блестели, и время от времени приходилось вытирать мизинцем.

— Ой, — тихонько простонала Оля, — наша Малая прожила-таки красивую жизнь: можно завидовать.

— Дорогие товарищи, — Клава Ивановна фустно улыбнулась, — время не стоит на одном месте. Годы идут, мы стареем, умираем — да, да, умираем, не надо себя обманывать, — а на смену рождаются новые люди, и мы должны отдать им все, что имеем, потому что туда с собой ничего не унесешь: человеку все надо здесь. Мы ждем, что наши дети, наши внуки скажут нам за это спасибо. И, конечно, бывает горько, когда вместо спасибо слышишь упрек: «Бабушка, ты ничего не понимаешь — теперь все по-другому». Да, здесь есть доля правды: даже у себя во дворе иногда мне кажется, что Малая становится чужой. Помолчите, помолчите! Но я задаю себе вопрос: «Почему надо обязательно считать, что они виноваты? Может быть, действительно, я виновата?»

В зале воцарилась тишина, Иона Овсеич постучал авторучкой по фафину, невольно складывалось впечатление, что это сигнал оратору.

— Может быть, действительно, — Клава Ивановна развела руками, — мой двор, мои соседи уже не могут жить, как одна большая семья, потому что дети стали взрослые, теперь у них свои дети, свои семьи? Многие говорят: война. Конечно, война это война, особенно с Гитлером, но разве три года после революции не было войны?

Иона Овсеич опять постучал по графину, Клава Ивановна машинально повернулась в его сторону, он незаметно, как будто почесывая руку, показал на часы.

— Не показывай на часы, — громко сказала Клава Ивановна, — мне регламента никто не устанавливал.

Люди улыбнулись, Иона Овсеич тоже улыбнулся и сообщил, что в адрес президиума поступила просьба послушать конкретно о работе, которую товарищ Малая вела по линии общественности на протяжении тридцати лет.

— Нет, — сказала Клава Ивановна, — что-то переменилось, и никогда больше не вернется. И в этот вечер старуха Малая, поскольку ей устроили юбилей, хочет вместе с вами вспомнить двадцатые годы, тридцатые, МОПР, Осоавиахим, форпост, потом все разойдутся по домам, хорошо выспятся, утром проснутся и посмотрят на календарь: а какой сегодня у нас год?

Клава Ивановна остановилась, вытерла кончиками пальцев под глазами, товарищ Дегтярь, хотя в зале была полная тишина, дважды хлопнул по столу, поднялся и громко сказал:

— Давайте поаплодируем нашей дорогой юбилярше и пожелаем ей еще тридцать лет работать и трудиться на благо народа, на благо советского человека!

Иона Овсеич первый ударил в ладони, вслед за ним президиум и весь зал, Клава Ивановна стояла немного растерянная, как будто хотела еще говорить, а ее оборвали на полуслове. Зиновий и Ляля подошли к ней, взяли под руки и усадили за стол президиума рядом с председателем.

— А что касается твоих опасений, товарищ Малая, — весело продолжал Иона Овсеич, — то здесь мы должны полностью рассеять их: да, советский человек переменился, то есть вырос, возмужал, и сегодня он на голову выше любого представителя буржуазного мира, но одно, при всех изменениях, остается и останется навеки незыблемым — это монолитное единство советского общества, сцементированное железной волей большевиков!

Последние слова покрыла новая волна аплодисментов, причем в этот раз даже нельзя было различить, кто опередил — президиум или гости в зале. Когда стало понемногу утихать, Иона Овсеич взволнованным голосом сообщил присутствующим, что поступило предложение послать от имени всего собрания приветственную телеграмму товарищу Сталину.

Люди поднялись в едином порыве со своих мест, из зала раздался возглас: «Да здравствует великий Сталин!» — с разных сторон, как в первомайской колонне, откликнулись громким ура, Иона Овсеич повторил здравицу, зал немедленно ответил, и надо было обладать особым слухом, чтобы уловить в этот раз хоть какой-то разнобой между передними и задними рядами.

По сигналу вожатого, затрубил горн, ударили барабаны, пионеры сделали «Всегда готов!», председатель оповестил, что торжественная часть на этом объявляется закрытой, а сейчас будет показана кинокартина «Богатая невеста».

Со стен, как будто ворвались откуда-то с улицы, грянули звонкие женские голоса:

Поздно вечером, когда Клава Ивановна уже ложилась спать, позвонил Ефим Граник. Он сказал, что в последние дни нельзя было пробиться к мадам Малой, а хотелось немного посидеть вдвоем, без свидетелей.

— Хорошо, — вздохнула Клава Ивановна, — раз ты уже здесь, возьми стул и не стой, как нищий у порога.