Виктор Шкловский - Достоевский

1971 год в литературном мире будет годом Достоевского. Будут о Достоевском спорить. На Западе многие будут доказывать, что Достоевский открыл подполье души каждого человека, что он тайновидец эгоистических и преступных и в то же время каждому присущих качеств. Будут говорить, что он великий христианин. Будут говорить, что мы пошли не по пути Достоевского, а тем не менее празднуем его юбилей – как бы поневоле.

А другие будут говорить, что Достоевский сам был революционером, участвовал в заговоре петрашевцев, приговорен был к казни.

В белом халате и в колпаке смертника в жестокий мороз стоял он на Семеновском плацу, слушал приговор, ждал расстрела и, как писал об этом через несколько десятилетий, на эшафоте считал себя правым и ни в чем не раскаивался.

Будут вспоминать о том, что Белинский любил, поклонялся молодому Достоевскому, потом поссорился с ним. Будут удивляться тому, что религиозный Достоевский был приговорен сперва к смерти, а потом к каторге за то, что он на собрании читал противоправительственное письмо Белинского к Гоголю. Это было письмо, пересматривающее всю русскую историю, говорящее об атеизме русского народа и о будущей революции.

Будут вспоминать, что последние годы жизни Достоевский по-иному и, пожалуй, по-прежнему заговорил о Белинском и Некрасове, что он участвовал в похоронах Некрасова, ставил его рядом с Пушкиным как поэта и отвечал молодому Плеханову, сказавшему, что Некрасов выше Пушкина: «Нет не выше, а рядом».

А между тем этот человек, с такой странной, тяжелой судьбой, такой бедный человек, загнанный, страшно работавший, этот гений, у которого не было денег на еду, – он жил за границей на плохом чае, а в России умолял одного из издателей, чтобы ему дали пятнадцать рублей авансом, – этот гений потом ходил к ярому ретрограду Победоносцеву и был его гостем. Этот человек написал роман «Бесы». Это был роман про революционеров, заблудших революционеров, заговорщиков, которые в своем заговоре убили одного из товарищей, считая его доносчиком. Но и про этих людей Достоевский говорил по-разному.

В конце романа книгоноша читает Евангелие, в котором рассказывается, как Христос исцелил бесноватого и вселил бесов в свиней, а свиньи бросились в воду и потонули. И либерал, считавший себя отцом нигилистов, в чем он, вероятно, ошибался, бесами называл молодое поколение, которое шло на гибель, на каторгу, причем Достоевский знал, и понимал, и писал, и печатал, что Нечаевым он не мог бы быть, а нечаевцем мог бы.

Что же это был за человек и почему в «Дневнике писателя» он напечатал «Сон смешного человека», где рассказывалось о самоубийце, который возроптал в гробу, когда на него там начали падать капли холодной воды, когда мир кончался всей своей историей, и в частности историей одного человека, мертвым гробовым тупиком, и тут неведомая сила взяла человека из гроба, и воскресила, и поставила на некую вымышленную землю, где не было ни семьи, ни собственности, ни революционности, где люди были счастливы, где был рай утопистов, тот рай, тот золотой век, который снился еще Дон-Кихоту. И смешной человек, современник Достоевского, развратил этот рай, дал его обитателям темные мысли, и собственность, и ревность. Они погибали и были довольны, а он просил, чтобы они его распяли, и учил их, как сделать крест.

Этот темно-светлый рассказ не понять, потому что если человек считает себя христианином, то почему там, на далекой и благостной земле, он растлевает души людей, а затем рисует эмблему бога? И почему этот самоубийца, неудачник, мертвец принимает на себя судьбу божьего сына?

У Достоевского не сходятся концы.

Хочу написать об этом в этот год, пользуясь привычкой не раз додумывать свои мысли до конца и по-новому.

Неверие Достоевского было сильнее его веры.

О своем неверии он писал и с каторги и говорил в последние годы.

Есть записи Д. Н. Любимова, что первоначально Великий инквизитор не был показан как представитель именно католической церкви; он был показан как представитель христианства. Любимов пишет:

«Катков убедил Достоевского переделать несколько фраз и, между прочим, вставить фразу: «Мы взяли Рим и меч кесаря».

Таким образом, не было сомнения, что дело идет исключительно о католичестве. В редакции был большой спор: Достоевский долго не соглашался.

В черновике предисловия к роману «Подросток» Достоевский писал о себе: «Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его... Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награды – не от кого, веры – не в кого?..»

И сбоку на левом поле приписка:

«В этом убедятся будущие поколения, которые будут беспристрастнее, правда будет за мною. Я верю в это».

Хотя герой подполья ничтожен, но страдания его человечны, и реализм Достоевского состоит в том, что он видел страдания не только великих людей, но и малых. Это тот реализм, который признан новыми поколениями.

Достоевский видел каменную стену, стоящую поперек дороги людей, и необходимость новых основ для морали.

Раскольников заблудился на путях отрицания добра, но он отрицал добро во имя добра, спрашивая себя: почему не все счастливы? Он хотел золотого века. Душа Достоевского, правда Достоевского и вера его в будущее поколение свидетельствуют, что автор «Великого инквизитора» был разрушителем царства Великого инквизитора, хотя и ходил к Победоносцеву гостем, скрывая от себя свое отрицание.

Он был разрушителем старой мифологии, когда говорил, что если надо оставаться с Христом или с истиной, то он выбирает Христа.

Но Христос и истина непротивопоставимы для верующего. Он же противопоставлял Христа истине. Значит, он не был христианином.

Повторялась трагедия Прометея. Человек описал крушение старого мира при сознании лучшего и при невозможности его достичь.

Он хотел покориться и не мог.

Уже был создан роман «Преступление и наказание». Изменилась судьба. Уплачены долги брата. Пришла слава.

Правительство как будто ласкало Достоевского, считало его союзником в борьбе с угрозой революции.

Дворец, стоящий на Неве, дворец, хорошо охраняемый, перестал быть жилищем врагов.

Казалось, что Прометей, томящийся на берегу моря, и узник острога в Омске раскованы теперь.

О набережной Невы, о дворцах, стоящих на этой Неве, Достоевский писал дважды – в 48-м и 61-м годах, то есть и до каторги, и после каторги.

О трагедии Петербурга, вернее, петербуржцев, бедных людей, которые бежали куда-то «исполнять свои обязанности», Достоевский думал постоянно.