Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.

Я отшатнулся, точно боясь, что меня могут увидеть, и быстро пошел прочь.

Ревности не было - меня это и удивляло и радовало. Не было, значит, и любви. Не было и не надо. В кино я не пошел в тот вечер: решил, что лучше почитать книгу, которую подарил мне Дмитрий Федорович Пряхин, покидая Завируху. Это был томик избранных произведений Сергеева-Ценского, писателя, известного мне по грандиозной эпопее "Севастопольская страда". Ценский, Новиков-Прибой и Станюкович были моими любимыми писателями, познакомившими меня с моряками. Помню, адмирал, вручая мне этот томик, говорил с каким-то взволнованным проникновением:

- Ты прочти его всего, внимательно прочти. Это, братец, гениальный художник. Только он еще не открыт массами читателей. Его время придет. Откроют, поймут и удивятся - до чего ж он глубок и огромен. Как океан.

Я тогда же прочитал роман "Утренний взрыв". Мне он очень понравился. Но, читая, я все время чувствовал, что это продолжение каких-то других книг, с которыми я, к стыду своему и сожалению, не был знаком. В предисловии говорилось что "Утренний взрыв" входит в эпопею "Преображение России". Я не читал других романов этой эпопеи.

Теперь я открыл страницу, на которой было написано: "Печаль полей. Поэма". Первые строки о русском богатыре Никите Дехтянском увлекли меня, захватили, и я уже не мог оторваться. Поражал, удивлял и восхищал язык писателя: звучный, как музыка, яркий и красочный, как картины Репина, ароматный, как весенний луч.

Читая, я забыл обо всем на свете: и о Марине, и о старшем лейтенанте Левушкине. Лишь где-то рядом с картинами, изображенными писателем, в сознании моем вспыхивали, гасли и снова вспыхивали картины моего собственного детства.

И вдруг в эту музыку души ворвался с шумом и грохотом тревожный звонок телефона. Я взглянул по привычке на часы: было далеко за полночь.

Через десять минут я был уже на причале у кораблей. Весь дивизион подняли по тревоге. В районе Оленцов противолодочной обороной обнаружена неизвестная подводная лодка Наших лодок там не было, значит, это чужая, иностранная лодка проникла в советские воды.

Ночь была темная. Прожекторы острыми стальными клинками вонзались в ее мякоть, кололи и резали ее. А она, эта полярная студеная ночь, только глухо стонала разрывами глубинных бомб.

К нашему приходу все, в сущности, было уже завершено: бомбы заставили лодку всплыть. Освещенная с трех точек прожекторами, она теперь беспомощно раскачивалась под наведенными на нее орудиями.

Дунев, к которому был назначен помощником старший лейтенант Левушкин, говорил мне между прочим:

- А мой помощник как будто ничего парень. В первом походе показал себя расторопным и знающим дело.

- Не спешите выдавать авансы, - перебил я командира корабля. - Человека сразу не узнаешь.

Несмотря на бессонную тревожную ночь, настроение у всех было приподнятое, бодрое: всех радовало то, что врагу не удалось ускользнуть. В кубриках матросы между собой говорили, что в мирное время государственная граница - это тот же фронт. А флот наш стоит на границе. Люди как-то подтянулись, даже те, кто склонен был к беспечности.

Но к вечеру хорошее настроение у нас было неожиданно испорчено. Получили свежие газеты. В "Советском флоте" прочитали краткий некролог о кончине контр-адмирала Пряхина. Северному флоту он отдал немало лет своей жизни: служил здесь и во время войны и после. Поселковый Совет по предложению командования базой решил назвать одну из улиц Завирухи Пряхинской

Несколько дней я жил словно в каком-то тумане. Смерть Дмитрия Федоровича чем-то напомнила мне гибель моего отца. Это было давно-давно. Помню, тогда я около месяца ни с кем не разговаривал и никого не хотел видеть. Потом далеко от родной деревни в великом городе на Неве я встретил человека, который не то что заменил мне отца, но был моим "крестным отцом", дал мне путевку в жизнь, благословил меня на трудную морскую службу.

И вот теперь нет и его. А я ведь собирался послужить еще под его началом на Черном море. Так и не довелось.

Перед глазами все время стояла Ирина, одинокая и беззащитная - так мне казалось, - подавленная горем. Я видел ее во сне седую и состарившуюся. Письма от нее все не было. Теперь ей, конечно, было не до писем. Я раза два принимался сам было ей писать, но как-то ничего не получалось: все слова казались мелкими по сравнению с ее горем. И все же я написал ей письмо, потому что не мог не написать. Я писал о том, что вот только сейчас глубоко понял, кем был для меня ее отец. Я старался утешить ее. Не знаю, насколько мне это удалось.

Примерно через неделю, чтобы немножко рассеяться, я пошел в кино. В фойе неожиданно лицом к лицу встретился с Мариной и Левушкиным. Марина нисколько не растерялась и не смутилась. Сказала просто:

- Добрый вечер. Давно не видно что-то… - и не добавила ни "вас", ни "тебя".

- Дела, Марина, - ответил я как можно "нейтральнее". Нам бы на том и кончить разговор, но черт меня дернул сказать: - А тебя, я слышал, росомаха чуть было не съела.

Получилось глупо, неуместно, грубо. Я понял это тотчас же, но было поздно: слово не воробей, вылетит - не поймаешь.

Марина посмотрела на меня жестко и осуждающе, будто говорила: "И это все, что ты мог мне сказать?" Но вслух произнесла не то шутя, не то с вызовом:

- Съесть меня, оказывается, не так легко.

И больше ни звука. Взяла решительно под руку Левушкина и, встряхнув головой, увела его в другую сторону.

Обиделась? Но за что? В чем я виноват перед ней?

Во время сеанса я немножко забылся, а вышел на улицу и опять почувствовал мучительную неловкость и стыд, причины которых так и не мог выяснить для себя.

Я стоял один, не спешил уходить домой: хотелось собраться с мыслями. Невольно возник вопрос: а они счастливы? Есть ли здесь любовь, глубокая и большая, которую ищут люди и которой, конечно, достойна Марина? Я вспомнил ее сияющее лицо, влюбленные глаза, которыми она смотрела на Левушкина, и твердо решил - они счастливы. По крайней мере так мне хотелось - радоваться чужому счастью, как радуешься, тихо и без восторгов, счастью близких людей. Вспомнил Ирину и почувствовал тотчас же тихую сжимающую боль в душе, которую ничем заглушить нельзя, а можно лишь перетерпеть И понял я, что так будет всегда в жизни людей, и через сто лет после нас, когда исчезнут потемки полярной ночи, растает лед на Северном полюсе, вырастут пальмы у ныне холодных скал. Люди будут жить легче, проще, красивей и, очевидно, интересней нас. Но любить они будут так же, как и мы, и страдания, приносимые любовью, вряд ли будут отличаться от наших. И под пальмами далекого Заполярья среди счастливых влюбленных пар будут тосковать и грустить одиночки, ищущие свою судьбу.