Владимир Кораблинов - Алые всадники

– Нет-нет, вы не обижайтесь, ради бога! – Муся поняла, что брякнула лишнее, и пыталась загладить бестактность. – Я первая никогда бы не поверива, что Коля зазнався… Нет-нет, этого быть не может! Такой умный, добрый, отзывчивый…

Лепетала, словно вертела хвостиком.

– Должность у него очень трудная, – тяжело вздохнула Елизавета Александровна. – Вот что. Опасность на каждом шагу. Он мне, правда, ничего не говорит, посмеивается… Но я-то вижу. А похудел как – кожа да кости. Желтый, прокурен насквозь, чернота под глазами… Ну, еще бы! Сколько он спит? Хорошо, если четыре-пять часов. И недоедает, конечно. Хотя нынче и все так…

В кастрюльке что-то зашипело, полилось через край. Елизавета Александровна сняла кастрюлю, закутала ее в газету, в теплую шаль.

– Вчера приехал откуда-то, явился ночью – страшно глянуть, прямо тень, а не человек, одни глаза… Руки расцарапаны, кровоточат. Ночью бредил, вскрикивал. А утром поднялся ни свет ни заря – пошел. Охрип, насморк ужасный… Я приложила ладонь ко лбу – боже мой, горит! Так весь день с температурой… Ему бы дома в постели полежать, малинки выпить с горячим чаем… а он – слышали? – звонит: задержусь! Вот его должность.

– Противная довжность, – Муся капризно выпятила нижнюю губку.

– Страшная, – сказала Елизавета Александровна.

В дверь постучались необычным стуком: ламца-дрица.

– Пришел! – воскликнула Муся.

– Нет, это Илюша, он всегда так стучит. Входите, входите, там не заперто! – отозвалась Елизавета Александровна.

Вошли Илья и Соня, запушенные снегом, замерзшие, счастливые. В руках у Ильи – связка кистей, у Сони – огромная, заляпанная красками холщовая папка.

– Смотрите, как я верно угадала!

– А моншера опять нету? – Илья кинул в угол кисти, бегло оглядел комнату. – Ба-а-а-тюшки! Да неужто Муся? Вот сюрприз!

Он был все тот же, Илья: не поздоровался, не снял шапку.

– Может быть, «здравствуйте»? – улыбнулась Елизавета Александровна.

– Виноват, очумел от радости, что нашу болотовскую тигрицу встретил…

– Ну, пошел… – Муся страдальчески сморщила носик. – Сейчас начнется представление.

– Богиня! – заорал Илья. – Вот, Соня, прошу, знакомиться – болотовская пантера, пожирательница мальчишеских сердец! Сам некогда погибал, бился в ее когтях. До того дошел, что все деревья в городе перепортил, изрезал пронзенными сердцами…

– Перестаньте! – взмолилась Муся.

– И влип бы! Честное слово, влип бы, – не унимался Илья. – Одно выручило, ну просто из ямы вытянуло: классовое сознание. «Куда катишься? – спросил себя. – В мелкобуржуазное болото катишься, дурак!» И знаешь, Соня, всё как рукой сняло, ей-богу, факт!

Соня стояла, растерянно улыбалась.

– До чего ж вы, Илюша, суматошный человек! – сказала Елизавета Александровна. – Нет, чтоб нам барышню представить… Ведь вас Соней зовут, так, кажется?

– Да чего ж тут представлять-то? Вот вы уже знаете, что она – Соня, а она знает, что вы – Миколкина мамаша. Какие-то еще там фигли-мигли разводить…

Он даже засопел негодующе.

– Раздевайтесь же, Соня… Папку вашу сюда давайте – вот на сундук, что ли. Господи, да вы закоченели вся! – ахнула Елизавета Александровна.

– А мы с ней сегодня весь день на морозце, – пояснил Илья. – Такую махину пишем – о-о! С ума сойти!

Какая-то возня послышалась за дверью, что-то с глухим стуком рухнуло на пол, мужской незнакомый голос чертыхнулся.

– Кто там? – спросила Елизавета Александровна, распахивая дверь, вглядываясь в темноту передней.

Тяжело дыша, пыхтя, два добрых молодца втащили в комнату мешок и грохнули его у входа.

– Батюшки, что это? – оторопела Елизавета Александровна.

– Алякрина тута фатера? – спросил добрый молодец в потрепанной ватной телогрейке.

– Здесь, здесь, что вам угодно?

– Да вот, стало быть, картофь, мамаша…

– Но вы ошиблись, наверно.

– Никак нет, не ошиблись. Из губпродкома, мамаша, аккурат по вашему адресу.

– Да ты примай, не спрашивай, – простуженно пробасил второй молодец. – Хороший картофь, не сумлевайся…

Стояли у двери, не спешили уходить. Грелись, отдыхали, с откровенным любопытством разглядывали комнату, обстановку.

– А бедновато живете все ж таки, – сказал простуженный, надевая рваные рукавицы. – Не по-начальницки, словом сказать… Ну, счастливо оставаться!

В дверях они столкнулись с Алякринским.

– Вы ко мне? – удивился Николай.

– Да вот, стало быть, картофь доставили…

– Что-что?! Какой такой картофь?

– Ну, обнаковенно – какой. Картоха, проще сказать.

– Да откуда? Откуда, черт возьми? Тут какое-то недоразумение, ребята…

– Какая может быть недоразумение? Из губпродкома… Сам товарищ Силаев велел доставить.

– Ах, во-он что… – нахмурился Николай. – Ну, видно, братцы, придется вам еще потрудиться. Ошибочно все-таки послали вас ко мне.

– Как так – ошибочно? – Добрый молодец вытащил из недр телогрейки обрывок бумаги. – Вот тут, стало быть, и адрес обозначен – дом, номер и так и дале…

– Ну, правильно, правильно, этот самый дом. Только на первом этаже. Детский сад там, туда это.

– Ишь ты… – проворчал простуженный. – Гоняют людей… Ну, давай, берись, что ли… – обернулся к товарищу.

Потихоньку матерясь, ушли молодцы.

– Ай да продком! – расхохотался Илья. – Подкормить решил стража революции…

– Сволочь, – выругался Николай. – Просто удивительно, какой сукин сын!

– Ну бог с ним, не волнуйся по пустякам, – примирительно вступилась Елизавета Александровна. – Раздевайся, смотри, сколько у нас сегодня гостей! Совсем, как в Болотове, бывало…

Ландышем нежно веяло от нее. Глаза сияли, лучились. Милые, как всегда широко раскрытые, какого-то необыкновенно красивого цвета – темные, с золотистыми искорками, они говорили: «А помните?.. А помнишь?..»

И этот вырез на блузке у шеи – нежнейшей, благоуханной. И горячая, мягкая, нежная, трогательно-маленькая ладонь, когда здоровались, как бы шептала: «А помнишь?» И эта манера смотреть – влажно, затуманенно, тоже как бы говоря, шепча, напоминая: «А помнишь?.. А помните?..»

Да, всё это была – Муся.

Милая. Любимая. Первая и единственная.

И не было кроме на свете женщин.

Внимательно, с насмешливой тревогой поглядывал Илья на друга. Видел, как вползала, вползала змея в Миколкину душу. Ах, как видел! Волнообразно, виляя кольчатым пестрым ядовитым телом. Со злобой, с ненавистью, с отчаянием вглядывался: вот ползет… вот ползет… И вдруг – замерла, вдруг оторвалась от груди, тяжело, неуклюже шлепнулась на пол! И лицо Николая, порозовевшее, радостное, глуповатое (оно всегда становилось таким при Мусе), вдруг словно замерзло, застыло, сделалось как лед…