Лев Правдин - Берендеево царство

Утомившись, он поднялся на штабель, отдуваясь, опрокинулся на спину и, глядя в небо, отчаянным голосом сообщил:

— Слушай, должно быть, сбегу я скоро.

Это сообщение меня не очень удивило, он и раньше говорил о своем намерении уехать в Питер, разыскать там художественную студию, о которой я так много и так восторженно рассказывал. Главное, чтобы его приняли, чтобы не прогнали сразу, а все остальное как-нибудь устроится. Голодать и холодать ему не в диковинку.

— Сбегу. Глафира меня отпустит, а от батьки сбегу, коли он доброго слова не понимает. Я — работник, а он меня ремнем.

Через два дня, как и было назначено, я пришел за ботинками. Порфирий Иванович сидел на пороге под навесом, откинув в сторону свою деревяшку. Он курил и смотрел, как я приближаюсь к нему.

— Здравствуйте, — противным, охрипшим от переживаний голосом приветствовал я его.

— Проходи. — Он подвинулся на пороге, давая мне проход.

У верстака стояла Вера и пестрой тряпочкой бинтовала палец. На меня она и не взглянула. Удлиненное, чуть скуластое лицо, с острым подбородком и тонким, несколько вытянутым носом, тонущие в темных кругах безмятежные глаза и маленький, с бледными бесстрастными губами рот еще больше, чем в первую встречу, напомнили мне старинную потускневшую от времени икону. Это была не земная красота, это была высшая красота, доступная только человеку, глубоко верующему в силу искусства.

Конечно, в ту пору не было у меня таких мыслей, мне просто нравилось все необыкновенное, и эта девушка так была непохожа на всех остальных, что мне она показалась красавицей. Да и не очень-то я в то время разбирался в девичьей красоте.

Кончив бинтовать, она взяла с верстака суровую нитку, из которой сучат дратву, и, держа один конец в зубах, примотала ею свой пестрый бинт.

Все еще не замечая меня, она попробовала, как сгибается палец, и мне показалось, что сейчас она уйдет.

— Подождите, — задыхаясь, прошептал я, выхватывая из кармана послание.

— Что это? — Она повернулась ко мне и ладонями прикрыла грудь.

Я втянул воздух с таким звуком, словно на меня неожиданно плеснули ледяной водой:

— Записка вот…

— Мне? — На ее бледных скулах вспыхнули красные пятна, и даже нос порозовел. — От кого же?

В сенях застучала деревяшка сапожника.

— Давай! — Выхватив записку, она исчезла.

— Вот, — сказал сапожник, — забирай.

Только сейчас я увидел великолепные солдатские ботинки, стоящие на верстаке. Коричневые, поношенные, но так ловко залатанные, что вполне могли бы сойти за новые. Ничего прекраснее я давно уже не нашивал. Связаны они были точно такой же ниткой, какой Вера обмотала палец.

— Это не мои, — пролепетал я.

— Если я тебе их дал, значит, теперь они твои.

Он всегда умел так сказать, что возразить было нечем. Но я все же попытался:

— Мои были черные.

С трудом усаживаясь на седуху, он усмехнулся:

— В свое время я тоже был черный, а стал сивый. Забирай и носи.

— Спасибо.

— Ладно, иди. — Он положил на колени доску, достал из ведра мокрый кусок толстой кожи и начал прессовать его ударами молотка.

А я все стоял, растерянный, сбитый с толку всем, что тут произошло, я не сразу вспомнил, что за работу полагается платить.

— Мама велела спросить…

— Что?

— Сколько надо…

Он еще постучал по коже, положил молоток и взял нож.

— А вас таких сколько у мамки? — И, не дожидаясь моего ответа, продолжал: — Вас у нее пятеро, а у меня одна. Значит, это я ей должен, а не она мне.

Я прошел через двор, неся ботинки за ниточку, осторожно, как кувшин, полный воды. И сам я шел осторожно, прислушиваясь к своим шагам: ведь я только что передал письмо самой необыкновенной девушке. Я сказал ей о моей любви. При чем тут ботинки?

Вера стояла у ворот. Она ждала меня. Ее лицо пылало. Я похолодел. Она спросила:

— Мальчик, кто тебя прислал?

— Никто, — ответил я, поднося к груди ботинки, связанные суровой ниткой.

Дома все были изумлены: отдать даром такие ботинки вместо моих, которые не брался чинить ни один сапожник! И при этом не взять ни копейки!

Мне поверили, но не сразу, а потом заставили вымыть ноги и обуться. После этого мне пришлось повторить весь рассказ, но в более подробном изложении и, главное, «кто что сказал и как при этом посмотрел». Взгляды у нас в семье значили то же, что и слова.

— Сапожник просто хороший человек, — решила мама. — И очень жаль, что такой несчастный.

Хотя сейчас меня не очень интересовали чужие дела, но все же меня удивило это сообщение.

— Несчастный? Ты бы послушала, как он на митингах выступает!

В то время мне казалось высшей ступенью гражданской деятельности способность произносить речи, выступать. Я, к моему огорчению, этой способностью не обладал. Говорить публично я не умел, меня заедала стеснительность. А сапожник умел, да еще как! Это ли не счастье?

Но Муська — моя сестра — была совсем другого мнения. Она сказала:

— При чем тут митинги, если от него жена ушла.

Муська младше меня на два года, а держится как старшая и всегда знает все, что полагается знать только взрослым.

И это сообщение не очень меня взволновало, тем более, я не совсем понял смысла сказанного.

— Куда ушла? — спросил я.

Муська посмотрела на маму и пожала плечами. Я сказал:

— Он когда выступает на митинге, похож на пророка.

— Фантазер, — проговорила мама. — Впрочем, в нем что-то есть. Послушай, а ты не захворал?

Она пощупала мой лоб и щеки.

— Нет, все в норме. Какой-то ты вялый и странный.

— Просто он опупел от радости, — сказала сестра.

В другое время ей бы досталось за это, но сейчас я только презрительно улыбнулся и вышел, постукивая каблуками своих прекрасных ботинок.

— Совсем опупел, — удивленно повторила Муська.

Пусть говорит, что хочет. Самая лучшая, самая необыкновенная девушка назначила мне свидание, можете вы это понять? И я сейчас недоступен никаким мелким чувствам.

Задолго до восьми я прохаживался по переулку, не решаясь высунуть нос на заветную улицу. Прогнали коров, запахло горячей дорожной пылью и парным молоком. Синие августовские сумерки устало спустились на крыши, в окнах задрожали бледные огни.

Я отважно выглянул из-за своего угла.

Вера стояла, прислонившись к калитке. Нарисованный сапог казался стоящим на ее голове, и у меня мелькнула совсем не подходящая к настроению мысль, что это для того, чтобы удержать ее на земле — такой она представилась воздушной. С ее плеч острыми концами, похожими на опущенные крылья, свисал большой белый платок.

У меня и у самого как-то исчезло чувство весомости, и я все не решался оторваться от угла, а когда все-таки решился, то мне так и показалось, что я поплыл по воздуху, не касаясь пыльной дороги.