Лев Правдин - Берендеево царство

Из «Венеции» доносилась хорошая песня про степь широкую и про то, как в «той степи глухой замерзал ямщик». А послезавтра «в той степи глухой» впервые от сотворения мира мои товарищи, мои друзья проведут первую тракторную борозду первого социалистического хозяйства. Мои друзья, и среди них Семка Павлушкин. Нет, я не отдам его на растерзание.

— Что они сказали? — повторил я, стараясь не глядеть на праведного Потапа.

— Хочешь знать? — Потап горько усмехнулся. — Отказались подписать. А один так просто послал меня подальше. Нет, не Павлушкин. Другой.

Не знаю, чего Потап ждал от меня. Сочувствия? Возмущения? Но уж, конечно, не того откровенного удовольствия, с каким я сказал:

— Правильно! Какие молодцы!

— Кто? — явно не доверяя своим ушам, растерянно спросил Потап. — Ты про что?

Мне все еще не хотелось ссориться с человеком, который, сам того не подозревая, украсил сегодняшний в общем-то безрадостный вечер таким очень приятным сообщением. Не люблю платить злом за добро, содеянное пусть даже нечаянно. Но Потап не был наделен чувством юмора, он все принимал с удручающей прямолинейностью, и я уже привык в случае разногласий подделываться под его стиль.

— По-моему, ребята правы. Не по форме, конечно. Ругаться и тем более посылать человека «подальше» не надо бы. Но они от всей души, как умеют. А с другой стороны, письмо-то получилось не очень… И это уж не по форме, а по существу.

И я пустился в пространные размышления о том, почему я считаю неприемлемым навязывать коллективу не свойственные ему мысли.

— Допускаю, — согласился Потап, — в стиле я не силен. По форме я не дотягиваю…

«И по существу тоже», — подумал я, но промолчал: все равно Потапа не прошибешь. Он только еще больше воодушевится и до полночи будет доказывать, что он прав. А у меня нет времени. Я еще с Сережкой не поговорил как следует.

Кроме того, надо бы сходить к ребятам: чем их так донял Потап, что они выгнали его? Выгнали Потапа! Не вытерпели его правильных речей. А когда они только что приехали на курсы, им и в голову бы не пришло так разговаривать с начальством. Тогда они были, как верно заметила Ольга, «лапотными душами». А теперь, значит, вырос коллектив. Коллектив! Теперь уж, если хочешь, чтобы они тебя уважали или просто даже слушали, не криви душой.

А может быть, Сергей тоже захочет пойти со мной? Он захотел, и я повел его по ночным тихим улицам, освещенным только неполной луной и редкими огнями из окон, не забронированных ставнями.

— В таком городишке заплеванном, — задушевно проговорил Сергей, — чудесные дураки водятся.

— Какие дураки? — обиделся я прежде всего за городок.

— Ну вот, как тот, что Христа изображал. А этот лысый портье. Это, знаешь, фигура! Обломок уездной империи. И, знаешь, чем незначительнее городок, тем выразительнее дураки.

Я проворчал:

— Подумаешь, столичный житель.

Похлопав меня по спине, он проникновенно сказал:

— Я полагаю, ты не за дураков обиделся.

— С чего ты взял, что я обиделся?

— Так показалось. Городок этот, он еще покажет себя. Ахнешь. А дураков я коллекционирую.

Наверное, у меня было примитивное понятие об этой стороне деятельности человека. Я считал, что коллекционировать можно марки, монеты, ну, в крайнем случае, бабочек. А чтобы людей? Заметив мое недоумение, Сергей объяснил:

— Дураков-то у нас все меньше становится, воздух, что ли, не тот. Или они за ум берутся, и тогда появляется некий гибрид: умный дурак. Вроде вот этого Волосатика.

— Но он-то не считает себя дураком.

Сергей почему-то вдруг перестал смеяться.

— Вот в этом и суть. Все дураки думают, что они умные, но самый главный дурак тот, который и окружающим его людям сумеет внушить, что он мудрец. Вот такого я пока не нашел.

— Зачем тебе все это?

— Как зачем? Обнаружить такого стерильного дурака, это все равно что найти возбудителя злокачественной опухоли. Все беды от дураков, которые убеждены, что они умные. Весь буржуазный мир, особенно Америка, задыхается от кризиса, продукты питания сжигают, топят в море, а народ умирает от голода. Вот где свирепствуют дураки. Да и у нас тоже есть. Дураки уродуют жизнь людей. А ты говоришь! Но самое скверное в том, что мы как-то начинаем привыкать к неизбежности существования дураков. И многое склонны им прощать…

Вместо того чтобы расспросить его о Москве, о литературных и разных других событиях, наконец, о нем самом, я вынужден выслушивать лекцию новоявленного Эразма Роттердамского, ночью шагая по серебристой от луны пыли. Очень мне это надо! Кое-как уловив секундную паузу, я попытался перебить его бытовым вопросом:

— Ну, а ты-то как живешь?

Но ответить он не успел. Из-за угла бодрым шагом вышли несколько парней. Налетев на нас, они остановились, и я узнал знакомых трактористов: тут оказались Гаврик, Семка Павлушкин, Гриша Яблочкин и другие. Встреча со мной их смутила, и я сразу понял, куда они держат путь.

— Да вот, понимаешь… — начал Гриша.

— Понимаю, — ободряюще перебил я, — в «Венецию».

— Собрались на прощание. Последний нонешний денечек.

— Это наши ребята, — сказал я Сергею. — А это, братва, мой друг по девятнадцатому году. На черта нам пивнушка? Пошли к нам.

Мой роскошный «люкс» вогнал ребят в священный трепет. Сначала они держались чинно, как в церкви, принимая розовозадых амуров за ангелочков. Гаврик осторожно и стыдливо задвинул свою потрепанную гармошку под стул. Но потом, когда мы все выпили немного, ребята начали приходить в себя. После второй мы не очень ладно, но с воодушевлением спели «Среди лесов дремучих». В этой песне нам особенно нравился припев:

Потом мы с Сергеем спели нашу старую комсомольскую песню, которую знали только мы двое:

Ребята слушали нас с тем уважительным и слегка восторженным вниманием, с каким молодежь внимает боевым, седоусым ветеранам. Но у нас была всего одна борода на двоих и притом ни одного седого волоса, а наши слушатели почти май ровесники.

Мы бы, наверное, просидели до утра, но пришел коридорный и сказал, что уже двенадцать часов, и соседи обижаются.

Проводив гостей, я тихо пробирался в свой номер по слабо освещенному коридору. На дверях висела картонка, на которой четким типографским шрифтом оттиснуто: «„КОММУНА“ выездная редакция». Два месяца прошло с того дня, когда я сам приколол ее на эту дверь четырьмя кнопками. Два месяца! И так к ней привык, что давно уже перестал замечать.

Разглядывая картонку, я проговорил вслух: