Лев Правдин - Берендеево царство

Потап сказал речь, очень правильную и, как всегда, нудную: что-то о бдительности, которая, если притупится, то вот что получается. Ему все равно где говорить, на похоронах или на заседании. В стеклах его толстых очков отражалось неправдоподобно голубое небо и маленькие, кудрявенькие, как ягнята, облачка. Иногда на стекло попадало солнце, и тогда всем приходилось зажмуриваться, чтобы не ослепнуть. Но под конец он все же спохватился и сказал, что в результате притупления бдительности мы потеряли одного из лучших товарищей, а потом снова сбился и, угрожая длинными костлявыми пальцами, закончил:

— Пусть кое-кто призадумается над этим вопросом, мир праху его!..

Пригрозив таким образом ротозеям, потерявшим бдительность, Потап вызывающе вскинул голову и замолк.

Все услыхали легкий березовый шум, не сравнимый ни с каким другим, и Зинкино рыдание. После Потаповой речи было больно слышать, как она, разметав темно-золотые волосы по увядающим цветам, открывает перед всеми людьми свою непризнанную девичью любовь. Потом она поднялась и пошла к усадьбе, надменно подняв свое опухшее от слез одухотворенное горем лицо.

Тогда, как бы поняв, что больше тут делать нечего, что все кончилось так же безвозвратно, как жизнь человека, все потянулись через речку по деревянным мосткам и дальше вверх по склону оврага.

Ладыгин сказал:

— Ну, вот так.

Он строго взглянул на коменданта, который, прихрамывая после пожара, ходил вокруг могилы, поправляя цветы. Комендант подтянулся:

— Так точно.

И они тоже пошли к мосткам, и по дороге комендант о чем-то докладывал директору, торопливо повторяя: «Простынки, одеялки, полотенца, извиняюсь, вафельные». Ожидают комиссию из Москвы. Районные начальники — инструктор райкома, начальник милиции, прокурор — приезжали утром, долго совещались в кабинете Ладыгина, ездили по выжженным полям, допрашивали коменданта, пригрозив отдать его под суд.

— Я человек тут новый… За что же? — умоляюще спросил комендант, но ему резонно ответили:

— В нашем районе ты человек не новый, должен понимать, в какое время живешь.

Директору, для начала, пообещали поставить вопрос на бюро. Он не оправдывался и не задавал никаких вопросов.

От райкома комсомола приезжал Володька Кунин, заместитель Галахова, только я его не видел: он сразу уехал на шестую экономию.

Потап написал статью о кулацкой вылазке, но ему сказали, чтобы до окончания следствия он и не думал ничего публиковать. Вот приедет из области комиссия, даст оценку. Он пришел обескураженный и обозленный — это был первый случай, когда газете запретили выступить по горячим следам и дать политическую оценку событиям. Ему сказали: «Следствие покажет, что это: политический акт или просто уголовщина».

Следствие покажет! Соберутся прокуроры и милиционеры и будут указывать ему, редактору газеты, что он должен писать, а что не должен. Нет, он им еще покажет. Попирать священные обязанности большевистской печати. Ограничивать эти права! Этот номер не пройдет!

Потап взбунтовался. Он написал письмо на имя секретаря краевого комитета партии, но, узнав, что в район назначена специальная комиссия, не отослал его.

Он притих, затаился и только над могилой отвел душу в своей правильной речи. Но я видел, что ему надо выговориться до конца и он только ждет повода. Глядя, как директор решительно шагает по мосткам в сопровождении прихрамывающего коменданта, Потап с прискорбием произнес:

— Неладно у нас в совхозе. Ты заметил, как меня слушали недоброжелательно?

В другое бы время я смолчал, зная, что Потапа все равно не переспоришь, но сейчас, встревоженный и потрясенный всеми событиями, я прямо сказал:

— Это потому, что речь была бездушная.

— Как ты сказал? — Он оживился, предвкушая возможность высказаться и, может быть, поспорить.

— Погиб человек, поэт. Он подвиг совершил. И все в ту ночь себя не щадили, в огонь кидались, спасали совхоз. Все переживают. А вы — как резолюцию прочитали о бдительности.

Потап слушал, не перебивая, разогнав вокруг большого рта складки довольной и в то же время язвительной улыбки.

— А ты по существу. Отодвинь эмоции в сторону.

— Об эмоциях я не говорю. Их-то как раз и не было.

— Значит, по существу правильно. Ты против формы. Так вот, запомни: массам на форму наплевать, важна суть, которая сама по себе…

И так всю дорогу до самого поселка он мне доказывал преимущество содержания перед формой и только перед самым домом спохватился, что он еще ничего не сказал о самом главном, о неблагополучии в совхозе. Но было уже поздно, его позвали в контору на какое-то совещание. И, кроме того, надо было договориться насчет восстановления печатного цеха и ремонта машины.

А вечером пришла Зинка и отдала мне тетрадь со стихами.

— Возьми. Мне не надо.

Она была в том же темном платье, что и на похоронах. Лицо ее потускнело, и с веснушек сошла позолота.

— Я прочитаю и верну тебе.

— Сказала: не надо, — повторила она и ушла, не дожидаясь расспросов и сочувствий.

С недоумением я посмотрел ей вслед, и только прочитав стихи, все понял. Ей, любившей его до конца, и в самом деле не нужны были стихи его, не заметившего ее любви.

А мне они показались прекрасными. Я очень жалею, что не сохранил тетради, но помню, как я был поражен, впервые читая шершавые, неприглаженные строки, которые написал поэт неискушенный, талантливый от роду, с душой одинокой и недоверчивой и оттого несколько растерянной.

Необъятная ночь над степью, далекие звезды в небе, тусклые огни земли, полутемная изба, пахнущая дымом недавнего пожара, и стихи, странные, не созвучные эпохе и, как я думал тогда, не нужные эпохе. И, несмотря на это, перевертывающие душу.

«Я устал никому не верить и пошел искать человека, который правду называет правдой и который не знает, как называется ложь. Зачем имя несуществующему? Где этот человек и долго ли мне носить на плечах груз неправды?»

В тишине слышно, как шипит лампа, подрагивая тонким лепестком пламени. За стеной похрапывает Потап и стучит в стену буфета локтями.

Я читаю:

«О любви говорят все самыми тонкими и нежными словами, о любви шепчут, поют, воркуют. А ворон о любви каркает, но любовь его не меньше соловьиной. Я из вороньей, должно быть, породы. Где та, которая поймет меня?»

Эх, Сашка! Если бы я знал, как ты умеешь, я сам пошел бы крутить машину, только для того, чтобы слушать твои стихи…

«Мысль бьется, как сердце птахи, зажатой в кулак, напряженно ожидающее; сердце, любящее высоту и скорость, в моем кулаке. Что лучше — выпустить на волю или посадить в клетку? А когда птица летит, то никому нет дела до ее сердца, все любуются только оперением и полетом».