Журнал «Юность» - Журнал `Юность`, 1973-2

— Он толковый парень.

— Пусть и толковый, но вместе мы быть не можем.

— Упрямая!.. — с упреком сказала Урия.

— Такая уж я, — вскинула руку Торайым. — И знай, больше не будет такого разговора!

Ничего не добившись от строптивой девушки, Урия начала тайком ходить к жене мельника, выбирая время, когда Торайым не было дома.

— Да какая власть у меня над ней? — сокрушалась мать. — Она сама себе хозяйка. Кого полюбит, за того и пойдет.

— Вы же знаете, какой парень сохнет по ней.

— Знаю.

— Вы должны повлиять на свою дочь. Ведь вы мать. Посмеет ли она вас ослушаться?

— Потолкуй с ней сама.

— Я уже пробовала… Надежда только на вас.

— Если парень деловой… Может, отец её уговорит?

— Попросим и его. Мы бы хотели с вами породниться.

Однажды Торайым, возвращаясь с мельницы, заметила, как Урия выходила с их двора. Она строго спросила у матери:

— Зачем приходила Урия?

— О господи! Приходила насчет муки. Смолоть ей надо…

— Почему же она явилась в дом, а не на мельницу?

— Откуда мне знать? Захотелось, может, увидеть нас, вот и зашла.

— Увидеть… Чтоб её духу здесь не было! — отрезала Торайым и пошла в свою комнату.

— Побойся бога, дочка!..

Мать огорчилась. Резкость дочери, её грубоватость — не та мальчишеская грубоватость, которая была раньше, похожая больше на игривость, а какая-то другая, её замкнутость — все это наводило мать на догадку, что за этим кроется нечто серьёзное.

Прошло месяца три. Как-то за ужином Торайым — прежде она всегда ела с аппетитом—сидела вялая, почти ни к чему не притрагивалась. Вдруг она побледнела, вскочила и бросилась на улицу, зажимая ладонью рот.

Мать, наблюдавшая за ней, испугалась—так девушки, молодые женщины вскакивают из-за стола, когда их начинает тошнить, «О боже! Неужели это?..

Неужели тот парень?.. Сохрани нас от позора!» Она тогда не посмела спросить у дочери, что с ней случилось.

А вскоре по аилу холодными серыми змеями поползли слухи.

— Сарыкыз в положении…

— Была такой недотрогой… Кто бы мог подумать!

— Ну и ну!

Торайым скрывала свою беременность — туго перетягивала живот длинным полотенцем, ходила о широком платье, но к весне это уже не помогало.

Она никуда не выходила из дома; мать, жалея обманутую — по её пониманию — дочь, заботливо ухаживала за ней, держалась так, будто в их семье ничего необычного не произошло, а отец угрюмо молчал, не хотел верить, что с его дочерью случилось несчастье.

Мартовским солнечным днем Торайым родила сына. В дом потянулись старухи, и это было не просто долгом вежливости — они приходили хлопотливые и радостные, словно родила не дочь мельника, а его жена, которую они давно знали и уважали. Старухи отдавали мельничихе корундук(Корундук — небольшой подарок при смотринах воворожденного.), проходили в комнату, где на белой простыне лежала Торайым, прижимая к себе крохотного сына, трогали, по обычаю, тремя пальцами носик младенца, целовали кончики своих пальцев, расхваливали малыша и подбадривали роженицу:

— Хорошая дочь приносит родителям радость…

Вот и ты, Торайым, принесла радость своим старикам. Для них счастье — увидеть в доме мальчика.

Желаем ему долгой жизни!

Торайым не прятала своего лица от гостей, она понимала, что простые люди всегда искренне радуются рождению любого ребенка — законного и незаконного, прощают всё девушке или женщине во имя того, что на свет появился новый человек. Она молчала, но была горда тем, что родила, стала матерью, пусть у неё и нет мужа. Ничто не сломит её характера, её самостоятельности, её способности всегда быть самой собой…

Пожалуй, тому, что она родила мальчика, больше всех радовалась в глубине души мельничиха, всю жизнь мечтавшая о сыне, настоящем наследнике. Она ходила оживленная, помолодевшая. А мельник, узнав, что дочь разрешилась, сразу ушел на мельницу, закрылся там и не выходил целую неделю. Жена носила ему еду, боязливо стучала в дверь; он, хмурый, не смотрел ей в глаза, отворачивался, копался у верстака.

«Торе, Торе!.. Как это могло случиться?» — Этот вопрос терзал его, не давал покоя. Теперь он, кажется, серьезно стал жалеть, что у него не родился сын:

«Дочь, сколько её ни береги, не лелей, все равно уйдет за мужем. Будет рожать детей, вертеться у чужого казана…»

В груди, под сердцем, появлялась боль, он растирал грудь жёсткой ладонью и мял бороду.

Мельник всегда верил своей дочери и твердо надеялся, что она станет в жизни порядочным человеком. Конечно, он много думал, как она вырастет и выйдет замуж, но даже и не предполагал, что всё вот так получится. Верно говорят о женщинах: волосы длинные, а ум короткий. Торе — и легкомыслие…

Нет, это несовместимо.

«Ах, дочка!.. Что же ты натворила? Разве я ожидал, что ты позволишь такое! Вот тебе и жизнь… Никогда не ведаешь, что будет завтра. Видно, её, эту жизнь, не познаешь, хоть доживи и до седин…»

Но чем больше мельник думал о себе, о прошедших годах, старости, о дочери и её младенце, тем явственней где-то вдали вспыхивала искорка надежды на благополучный исход этого дела, на успокоение. Он чувствовал себя одиноким путником в ночной степи, вдруг увидевшим далекий мерцающий огонек.

Все эти дни Торайым очень тревожилась, что отец, крайне подавленный рождением внука (казалось бы, таким желанным для него!), уединился на мельнице и не приходил домой, не беспокоился за состояние дочери и не желал даже взглянуть на внука. А может, он проклянет дочь, выгонит её из дому?..

Она кормила ребенка. Открылась дверь, и растерянная мать вдруг сказала шепотом:

— Отец идет!

Торайым торопливо укутала сына в простынку, поправила постель и откинулась на подушку, напряжённая. По её осунувшемуся лицу, по глубокому блеску расширенных глаз можно было увидеть, что она, как много переживший человек, готова ко всем неожиданностям, готова твердо принять самое худшее. А больше всего она боялась лишиться отцовского уважения.

Мельник не сразу вошел в дом. Он заглянул в сарай, затем в мастерскую, задержался там, погремел инструментами. Жена не осмелилась выйти ему навстречу, замирая, прислушивалась, ловила каждое его движение. Стало тихо… Сейчас должен войти.

На веранде — тяжёлые шаги. Отворилась дверь, появился сгорбленный мельник.

— Дай умыться!..

Жена заторопилась, схватила кумган с водой; взгляд её был виноватый и умоляющий. Она старалась во всем угодить мужу и ничем не вызвать его раздражения.

Торайым в своей комнате тоже прислушивалась, горько переживая, что причинила отцу боль.

Отец умылся, утерся полотенцем.

— Торе у себя?

— У себя…

Отец вошел в комнату, остановился у порога. Щёки его передернулись — одна, потом другая. Торайым поднялась с койки и, тихая, покорная, с опущенной головой, медленно пошла к нему.