Журнал «Юность» - zhurnal_Yunost_Zhurnal_Yunost_1973-1

Моя трудовая карьера —
хрипящий и стонущий «ЗИЛ».
Я глину возил из карьера,
верней, не возил, а грузил.
Возила её пятитонка.
И с самого первого дня
веселая та работенка
отравой была для меня.
Меня, как дурного, качало,
укачивало сперва.
В душе моей песня звучала,
прекрасные зрели слова!
А что наяву достаётся!!
Лопаты кривой черенок,
да кузов машины, да солнце —
расплавленной глины кусок!
Печально я в кузов гляжу
и в глину лопату вонзаю,
потом эту глину гружу,
а после на глину влезаю.
Вдоль крыш черепичных качу,
вдоль терпкого запаха вишен,
какие слова бормочу —
дай бог, чтоб никто не услышал!
А всё же не слишком тужу,
себя я не чувствую слабым…
Машину трясет по ухабам,
в обнимку с землёю лежу!

Собаке снится человек,
а человеку снится море,
а от Нюрбы до Батагоя
идёт, покачиваясь, снег,
идёт, покачиваясь, свет,
настоянный на полумраке,
а шерсть дымится на собаке —
ей чудится медвежий след.
Застыл в патроннике патрон,
озноб и тишь — не дрогнет ветка…
Собаке снится древний сон:
она спасает человека!
И — из последних сил — прыжок!
И лай, и хруст, и рев медвежий.
…А человека сон глубок,
и радостен, и безмятежен.
идёт, покачиваясь, снег
в тайге, над временным бараком,
где снится вещий сон собаке,
где спит спокойно человек.

До звона промёрзшая трасса
натянута, будто струна.
От серых камней Арангаса
до чёрной воды Будуна
хрипит снеговая погода,
природа упряма и зла,
и рыжий изгиб горизонта
лежит, как обломок весла.
Но только видавшие виды
сквозь вьюгу идут напролом
олени, быстры, деловиты,
гружёны насущным добром.
…Налево смотрю и направо,
гуляет позёмка во тьме,
но память о листьях и травах,
как боль, оживает во мне.
И вот перепутаны даты,
и песню заводит каюр,
и мы из продрогшего марта
врываемся в месяц июль!

Братские могилы —
Истины без слёз.
Значит, были силы
Лечь в ногах берёз.
Правда беспощадней
Вздохов площадей,
И мундир парадный
Не сидит на ней.
Плача не услышит
Тот, кто был убит,
А легенды выше,
Чем любой гранит.
С мыслью не о славе
Шли в последний бой,—
Мы с тех пор не вправе
Их равнять с собой,
Унижать бессмертье
До бесцветных слов
И до разноцветья
Купленных цветов.
Горе — это горе.
Простота травы.
Горка, над которой
Все слова мертвы.
…На ветру весеннем
Листья шелестят.
Это рвутся к семьям
Души тех солдат.
Ветер плачем вдовьим
Кличет их домой.
Запахом сосновым
Бродит над землей.
Роковое рвенье
Тех, кто не придет.
Вечное терпенье
Тех, кто вечно ждет.
Тишина, и только
Шорохи берёз.
Наша верность долгу
Глубже слов и слёз.
Не иссякли силы,
И, как вечный свет,
Братские могилы —
Совесть наших лет.

Всё впереди… Конечно, впереди.
Если забыть про то, что за плечами.
Если забыть про то, о чем молчали,
и к высшему молчанью подойти.
Да, все ещё пока что впереди.
И — близок час —
мы скоро выйдем в люди.
Мы молоды. Нам нет и тридцати.
А тем солдатам никогда не будет.

Не будь словами поражён.
Слова стареют, изменяют,
Как прежде, лезут на рожон
И ничего не изменяют.
Слаба их песенка, слаба,
А значит, скоро будет спета.
…Друг к другу подгонять слова
Совсем не дело для поэта.

Что сбудется и что не сбудется,
гадать не стоит впопыхах,
пускай весенняя распутица
зияет лужами в ногах.
Пусть все минутное, случайное
дожди размоют, растворят,
оттает мелкое отчаянье,
и люди окна отворят,
и жизнь уже переиначенной
предстанет медлящим глазам —
незавершенной, нерастраченной,
не размельченной по часам.

Нигде не спрятаться от пекла:
как ты просторна и гола!
А скольких ты уже отпела
и скольким силы придала!
Во сне, как будто наяву,
куражились кривые сабли,
и женщины внезапно слабли,
и звезды падали в траву.
Как от прямого попаданья,
взрывалась степь. Комбайны шли.
И пропадали все преданья
на взорванном краю земли.
И запах дерзкий, запах хлебный
мне ноздри чуткие дразнил.
И мир целинный, мир целебный
все сновиденья упразднил.
Он круглосуточной орбитой
и увлекал и угрожал.
А я, уставший и небритый,
я поднимал тот урожай.
…Живёшь как будто как положено,
но обретаешь вдруг вдали,
на том, на противоположном,
повернутом краю Земли,
но обретаешь в окруженье
колец трамвайных, площадей
степное головокруженье
и ржанье рыжих лошадей.
И с целение
Вот так лежу с травой в обнимку,
и отдыхаю от трудов,
и в человека-невидимку
вдруг превратиться я готов.
Заговори мне боль, как знахарь,
да исцели меня травой,
Пусть облака плывут, как сахар,
как белый сахар даровой.
Так вот какая ты, природа,
твой солнцепек и твой ледник!
И умираешь ты от родов
и воскресаешь после них!
Я разделяю твою участь —
с тобой с утра и до утра —
вечнозеленую живучесть
падучих звёзд, летучих трав.
Не исчезает все куда-то,
лишь изменяет вид, пока
над головой моей кудлатой
меняют форму облака.
Смотри, земля меня зращает
над стаей птиц, под стаей туч.
Смотри, природа превращает
зелёный куст в зелёный луч.

В совхозе на тракторном стане
Работают сын и отец.
Давно доказали цыгане,
Что значит природный кузнец.
Коней приведут — оживает,
Светлеет лицо старика.
И долго по гривам блуждает,
О чем-то припомнив, рука.
А младший, колдуя у пресса,
Совсем не глядит на коней.
Другие теперь интересы
У этих строптивых парней.
Горит чистотою хрустальной
У новенькой «Явы» стекло.
И блещет цыганскою шалью
Обитое плюшем седло.

Заглох мотор, и обступили горы,
И подошла такая тишина,
Что бесконечность синего простора
Мне стала, словно музыка, слышна.
Внизу лежала тихая долина,
Исхоженная вдоль и поперёк,
Где мне знакома каждая морщина.
Где мне известен каждый уголок,
Где я живу, где век мой мчится скорый.
Совсем не замечая красоты.
Как важно иногда подняться в горы,
Как часто не хватает высоты!