Георгий Березко - Необыкновенные москвичи

— Мне трудно по месяцам, — сказал он.

— Ого! Такие большие заработки, что и не подсчитаете. — Ногтев насмешничал: он испытывал к обвиняемому какую-то личную ненависть, и, на взгляд Федора Григорьевича, это было просто необъяснимым.

— В прошлом году у меня приняли несколько переводов, — сказал Голованов. — В этом я меньше печатался... даже совсем не печатался. Но у меня была всякая мелкая литературная работа... — Он пальцем смахнул пот с подбородка. — В общем, мне как-то хватало.

— Ну, а на выпивку где брали деньги? В магазинах даром вина не отпускают... Вы, говорят, шампанское предпочитаете... — Ногтев привстал, снова сел и мелко затопал под столиком.

— Но я почти совсем не пью... — сказал парень.

— Вот как! Ваши соседи показывают другое... Не виляйте, скажите честно, что на свой мизерный заработок вы не могли прожить. Ну, что же вы?..

Парня, казалось, поразила немота; Федор Григорьевич достал платок и отер лицо, он тоже обливался потом.

— Не отвечаете... Придется вам помочь, — сказал Ногтев. — Вы только что показали, что в этом году вы вообще не печатались. Следовательно, у вас не было и заработка... И, следовательно — логика подсказывает, — у вас имелись какие-то другие источники дохода... А, ведь так?!

Парень не отвечал; казалось, ему действительно нечего было возразить.

— Я вас спрашиваю: что это за источники? Отвечайте?

В зале как будто уплотнилась и придавила всех тишина. На рубашке Голованова, между лопаток, разрасталось мокрое пятно.

— Вы не отмолчитесь. — И Андрей Христофорович, чуть помедлив, нанес свой главный удар: — Отвечайте, за какую плату вы впускали к себе по ночам неизвестных мужчин и женщин?

— Что? Что вы?.. — Голованов вышел из апатии. — Что вы говорите? Какая плата?..

Председатель отшвырнул карандаш, покатившийся по столу, повернулся к Ногтеву, чтобы что-то сказать, но его опередил голос из зала — тонкий и резкий, странно похожий на голос самого Ногтева:

— Я прошу слова!

Федор Григорьевич, оглянувшись, застыл в изумлении: он увидел своего пасынка Виктора, — поразительно, что он не заметил его раньше!.. Витя, с поднятой рукой стоял сзади, через три скамейки, он был в чистенькой рубашке, с аккуратно закатанными выше острых локтей рукавами.

— Прошу слова в порядке ведения, — повторил он напряженно-спокойно.

— В порядке ведения?.. — Председатель, склонив набок голову, будто раздумывал, глядел на него. — Разве уж в порядке ведения...

— Фамилия, имя, отчество? — спросила девушка-секретарь. — Вы от организации или от себя?

— Лично от себя. А фамилия Синицын Виктор Константинович. Проживаю в доме номер шестнадцать квартира пятнадцать, член ВЛКСМ. Год рождения нужен?

— Да уж как-нибудь догадаемся сами, — сказал председатель так, что было неясно: серьезно он это или в шутку?

— Обращаю внимание суда, — сказал Витя тоном, не допускающим шуток; он побледнел, и заметнее стали его веснушки. — Товарищ общественный обвинитель пользуется негодными методами, он нарушает презумпцию невиновности. Я прошу занести мой протест в протокол заседания. Товарищ обвинитель заставляет Голованова доказывать свою невиновность, не имея, как видно, никаких доказательств его виновности. Я не понимаю, на что он рассчитывает. На испуг, на растерянность?..

Федор Григорьевич был чрезвычайно озадачен и как бы даже слегка уязвлен: это их Виктор, вчерашний школьник, тихий, замкнутый парнишка, критиковал здесь сейчас, нимало не робея, старых людей! Правда, он, Федор Григорьевич, всегда был высокого мнения о своем пасынке — Виктор учился на круглые пятерки, шел в школе отличником, — и все же ничего подобного он не ожидал. Вот ведь как бывает: живут люди вместе, встречаются ежедневно и не знают, словно бы не видят друг друга.

— Методы товарища общественного обвинителя должны быть отброшены, — визгливо выкрикнул Витя. — Я напоминаю о презумпции невиновности. А то получается по известному анекдоту: назовут тебя верблюдом, а ты иди и доказывай, что не верблюд.

Он сел и по привычке поправил очки на носу.

Федор Григорьевич не знал, что означает слово «презумпция», но оно стояло рядом с «невиновностью», и он понял, что хотел сказать Виктор... Откуда только мальчик дознался обо всем этом? — спрашивал себя Федор Григорьевич, дивясь, как все старики, тому, что молодежь взрослеет быстрее, чем старики старятся.

— Прошу и мне!.. Прошу слова! — очень звонко закричала в другой стороне зала светловолосая, рослая девушка. — Пропустите меня, пожалуйста!.. Пропустите, мне надо!.. Пропустите!

Она вырвалась из забитого людьми прохода к сцене и встала рядом с Головановым — вся раскрасневшаяся, бурная, с блещущими глазами.

— Моя фамилия Миронова... Я тоже от себя и от нашего класса. Я тоже член ВЛКСМ!.. — восклицала девушка, прижимая руку к груди. — Я хочу сказать, что нельзя судить за то, что человек мало зарабатывает... Это же ни в какие ворота. Я просто удивлена... Я живу не в вашем доме, но это не имеет значения. Я прошу слова.

— И меня! Запишите меня! — сзади поднялась и замахала, как бы приветствуя, еще одна полудетская рука. — Я Садикова, я училась с Глебом в одном классе.

Теперь весь зал зашумел, кто-то еще требовал слова, кто-то негодовал на беспорядок.

— Откуда такие взялись?.. Приходят — учат! Чего дружинники смотрят?!

— А что? Все законно! И ваших нет! — обрадованно кричал, вскочив с места и озираясь, стриженный боксом парень в солдатской гимнастерке без погон.

— Мы не «откуда»... Мы из одной школы, — альтом выпевала Садикова.

Люди там и тут заспорили, и сразу же обнаружились и союзники, и противники этой молодежи... Перед окном вспыхнула, точно спичку бросили на сухое, ссора: «За своими гляди!» — «На твоих и глядеть не хочется», — перебивали друг друга женщины. А со двора в окно заглядывали — мордочка к мордочке — ребятишки; мяукала, жалуясь, полосатая кошка, которую сдавливал, обнимая, толстенький мальчик, сидевший на корточках.

— Я просила первая! Я была старостой класса! — выкрикнула девушка, подбежавшая к Голованову, и тут же что-то зашептала ему на ухо.

А на мокром лице этого юнца блуждала смутная, несчастная улыбка. И Федор Григорьевич расслышал, как он сказал девушке:

— Ты довольна теперь? Я же просил тебя...

Председатель шарил по столу, разыскивая закатившийся карандаш, и, не найдя, постучал по графину стеклянной пробкой.

— Отставить! — загремел своим командирским голосом румяный заседатель. — Кончай базар!

И когда порядок был более или менее восстановлен, председатель заговорил. Он начал так, как никто не ожидал:

— Вот у нас пошел живой разговор... Это хорошо, товарищи! И прямой — это совсем хорошо! Товарищу Ногтеву, взявшему на себя трудную обязанность... может быть, самую трудную сегодня, тоже, конечно, было интересно послушать... Я полагаю, что интересно. — И председатель поглядел не на Андрея Христофоровича, а на Виктора. — Так что будем продолжать... Кто следующий? Ах, да!.. — спохватился он. — У меня есть записавшиеся раньше. — Он взял со стола бумажку и, щуря свои утонувшие в черно-коричневых, нездоровых тенях глаза, прочел: — Орлов... Слово имеет товарищ Орлов.