Георгий Березко - Необыкновенные москвичи

— Напрасно, товарищ депутат! Время уже нерабочее, а в прокуратуре люди тоже имеют право на отдых. Как вы считаете?

— Весьма сожалею, — сказал Белозеров. — Если нарушен закон — не имеют! Желаю здравствовать!

Он на каблуке — налево кругом! — повернулся к своему небольшому отрядику.

— Пошли, орлы! — скомандовал он. — Веселей, веселей! Идем в прокуратуру!

И размашисто зашагал впереди; они все трое бросились следом.

Чтобы попасть в приемную Прокуратуры Союза, надо было только пересечь улицу Горького, миновать сквер с фонтанами и пройти под аркой в глубине площади; Белозеров на ходу кинул, что приемная работает и по вечерам и что они успеют. В приемной, куда входили со двора, как в квартиру, было еще довольно много народу, и, оставив молодых людей дожидаться в очереди, он сам куда-то ушел, должно быть, разыскивать начальство. Артур, вышедший во двор покурить, видел, как Белозеров разговаривал там у других дверей с постовым милиционером и показывал свои красные книжечки — документы.

Вернулся он на этот раз не скоро — прошло около часа. И Даша, и ее спутники начали уже испытывать беспокойство — беспокойство и томление. Слишком все было серьезно, важно и печально в этих тесных коридорах ожидания, где перед кабинетами прокуроров толпились, стояли и сидели посетители. Они приходили сюда только с просьбами и жалобами, и самый воздух здесь, как в больнице, был напитан неблагополучием. Кто-то, заросший до глаз жесткой, запыленной щетиной, прислонился к стене и все листал свои бумаги — пожелтевшие квитанции, вырезки из газет, письма, выцветшие от времени, — то, что осталось от постигшей его некогда катастрофы; женщина в детской панамке, сидевшая напротив Даши, держала на коленях авоську с батоном хлеба, отламывала от него по маленькому кусочку и отправляла в рот, прикрываясь жилистой рукой; у ног ее, на узлах, спала девочка в такой же панамке — сюда, как видно, приезжали издалека.

Артур посматривал на Дашу с мольбой — ему не терпелось уйти, и она делала вид, что не замечает его безмолвных призывов. Но и ей самой хотелось уже бежать из этого невеселого дома. И она удивлялась про себя, не вполне понимая, что заставляет ее принимать такое участие в судьбе Голованова, — в сущности, он был для нее если не совсем посторонним, то почти уже чужим, очень далеким. Однако же она целый день ходила вот, ездила и волновалась по его делу, даже не пообедала сегодня, да еще таскала за собой этих послушных ей мальчиков. Но когда она воображала себе Голованова в тюрьме — ясно так видела черную железную решетку, а за нею лицо Глеба, длинное, вытянутое книзу, уныло-задумчивое, — она забывала и о том, что ей надо позвонить домой, где, наверно, страшно уже беспокоились.

У Виктора тоже иссякло терпение, да и не мудрено, ведь он вообще недолюбливал Глеба.

— Есть интересное наблюдение, — сказал он, — избыток моторной энергии обычно сопровождается некоторым недостатком энергии интеллектуальной. Ты не находишь?.. Вся эта наша суета мне кажется абсолютно бесполезной.

— Ты можешь спокойно уходить, — сказала Даша. — У тебя, конечно, есть более важные дела — на других планетах...

Белозеров, появившись в коридоре, жестом позвал их, и они повскакали с мест. Но только во дворе, стеснившись у подъезда, они услышали то, на что почти уже не надеялись.

— Ну-с, как будто все... Завтра вы с вашим поэтом «твиши» будете пить. У меня все.

Даша не сразу и поверила, тем более что Белозеров проговорил это не с удовлетворением, а полунасмешливо и словно бы незаинтересованно. Он возвратился совсем другим, и тот огонь бодрости и решимости, что горел в нем, почему-то погас. На вопросы, которыми его забросали, он отвечал, не вдаваясь в подробности.

— Там собрание партийное идет. Мне вызвали с собрания товарища. И мы позвонили в район... Словом, встречайте своего поэта. Нет, не знаю, чего не знаю, того не знаю, — это ответил он Даше на вопрос, угрожает ли и теперь Голованову опасность быть высланным из Москвы? — Он должен был мне позвонить... А в случае чего — вы ко мне... Да только вот... — Белозеров наморщился и заторопился — сунул руку Даше, Артуру, Виктору. — Счастливо, ребята, счастливо вам! Глебу передавайте, чтобы как штык...

Благодарностей он не стал слушать, отмахнулся и пошел прочь.

На углу улицы Горького он постоял, задумавшись, не зная, куда идти и что с собой делать. Двух недель, предоставленных ему, было слишком мало для жизни, но слишком много, чтобы проститься с нею. Выбор показался ему до ужаса бедным: он мог выпить, вернуться домой и сесть к телевизору или поехать к Вале и еще выпить, мог пойти с Валей в кино — она любила ходить в кино. Но это было бы нелепо и страшно, сидеть в кино, когда тебе осталось только четырнадцать дней. А что другое, чего он еще не пробовал, не касался, — какая неизведанная радость могла бы еще его поманить?!

Так и не придумав ничего, Белозеров двинулся, раздвигая грудью густую в этот час толпу, на неоновый зеленый свет «Гастронома». Выйдя из елисеевского магазина с бутылкой коньяка и коробкой конфет, он дождался троллейбуса и поехал к Вале — дом и телевизор больше всего пугали его.

На следующий день утром Глеб Голованов был освобожден — районный прокурор не дал санкции на его арест. Милиционер, выпускавший Голованова из камеры предварительного заключения, откозырял ему снисходительно-насмешливо, и он, обдергивая на себе свитер, оглаживая пятерней встрепанные волосы, не сразу уразумел, чего от него хотят.

— Мне уходить? — переспросил Глеб. — Домой?

— Куда вам желательно. Советую домой, надежнее будет. — Круглые, налитые девичьим румянцем щеки сержанта дрогнули от сдерживаемого смеха.

Он только что заступил на дежурство и, хорошо выспавшийся, выбритый, молодцеватый, надевший свежую голубую рубашку, туго подпоясавшись ремнем с пистолетом в кобуре, был полон чувства доброго превосходства над своими подопечными.

Глеб слабо улыбнулся, показывая, что он оценил шутку; вообще он отнесся довольно спокойно к своему освобождению, точно примирившись уже с этой тесной, пропахшей дезинфекцией камерой со скошенным потолком, с голыми стенами, с забранным решеткой окном, с деревянными нарами, что до блеска были отполированы телами его предшественников. Очутившись здесь, он в первую ночь, когда за стеной в соседней камере исступленно и бесстыдно ругалась пьяная женщина, не совладал с собой, и слезы самовольно прихлынули к глазам и потекли — чересчур безжалостным представился ему очередной пинок судьбы. Особенно несправедливым показалось Глебу то, что потерпевшим оказался опять-таки один он...

В тот вечер у него сидел Вронский. И хотя денег Вронский не принес (пообещал отдать только на следующей неделе), он устроил в комнате Глеба сборище своих приятелей — с ним были и какой-то цирковой администратор в золотых очках, с внешностью заграничного туриста, и молчаливая девица из балетной самодеятельности, и статуарный артист Большого театра (так он сам называл свое амплуа), и исполнительница восточных танцев — полная женщина с красивыми испуганными глазами дрессированной лошади.