Георгий Березко - Необыкновенные москвичи

Вронский, семейный человек, задумал, как видно, приспособить комнату Голованова для своих холостяцких праздников. И Глеб, чтобы не поссориться с этим скупщиком эстрадного репертуара, не протестовал. Да и самому ему, надо сказать, становилось порой слишком уж бесприютно в своем одиночестве, в той пустоте, где звучал лишь его голос, обращенный к нему же, Глебу, со стихами или с утешениями, — всегда один его голос! Глеб на вечеринках тоже выпивал, и после первой же рюмки ему начинало мерещиться, что его гости — это славные люди с открытыми сердцами и что вот-вот должен наступить час истинной дружбы, понимания и доверия.

В тот несчастный вечер он проникся сочувствием к женщине с испуганными глазами — она безмолвно слушала его, а он читал ей Блока, и ему казалось, что он должен ее от кого-то защитить. Но потом почему-то все разладилось, и он — Глеб — опять остался один... Исполнительницу восточных танцев посадил к себе на колени Вронский, в другом углу на диване статуарный артист целовался с балетной ученицей, а цирковой администратор уснул, сидя на стуле, уронив голову на грудь. Когда пришла милиция и его разбудили, он страшно перетрусил и все уверял старшину, что здесь он по чистой случайности и что хозяина этой «хазы» он видит впервые. Уходили гости Глеба торопливо, не прощаясь, и старались на него не смотреть...

К утру все чувства у Глеба притупились, он словно бы даже смирился. Против ожидания, оказалось, что и здесь, в камере, была жизнь — отличная от жизни большинства людей, сурово-оголенная, но жизнь, со своими добром и злом, со своими правилами, со своим безжалостным юмором, со своими песнями. Их хрипловатым женским голоском пел сосед Глеба по нарам — очень юный, лет шестнадцати, бледнокожий, коротко, под машинку, остриженный паренек. Песни были жестокие — про Колыму, про неверных любовниц, спел он и Есенина: «Ветер черные брови насупил...» А переставая петь, паренек зло пререкался с милиционером или задирал других обитателей камеры; к Голованову он отнесся покровительственно, узнав, что тот помнит наизусть много стихов. Когда Глеб прочитал ему из «Про это»: «...Что хотите буду делать даром — чистить, мыть, стеречь, мотаться, месть. Я могу служить у вас хотя б швейцаром. Швейцары у вас есть?» — он обиделся за Маяковского: «Зря это — в швейцары к фраерам», — сказал он, но в благодарность за чтение дал Глебу две сигареты.

— Шикарно, если б нас в одну партию. Но только не выйдет, я же малолетний, — пожалел он, — а мы с тобой еще встретимся — это железно, — обнадежил он Голованова.

Исполнившись доверия к нему, он рассказал, что самого его взяли, когда он свинчивал оленей с автомобилей «Волга».

— Мелочь, но у меня уже с десяток приводов, — дополнил он деловым тоном.

Милиционер, выпускавший Глеба, построжал вдруг и заторопил его:

— Давайте на выход. Надо будет — вызовем. Сейчас можете гулять.

Глеб обернулся на людей, оставшихся в камере, — на тихо спавшего, свернувшись калачиком на нарах, мальчугана, ставшего почти его приятелем, — надо было бы попрощаться с ним, но не хотелось его будить — и на мужчину в испачканном мелом пиджаке, посаженного за драку. Весь вечер вчера этот человек буйствовал, требуя, чтобы куда-то позвонили, кого-то вызвали, а теперь он провожал Голованова апатично-усталым взглядом. Кивнув ему, Глеб вышел в коридор и сразу пошел быстрее, точно вняв наконец совету милиционера. Неожиданно его окликнули: «Глеб, ты чего здесь?» — и, отделившись от темной стены, к нему, прихрамывая, подошла тоненькая девушка в короткой цветастой юбке, в газовой косынке на шее.

— Друзья встречаются вновь, — небрежно сказала она. — Надеюсь, у тебя ничего серьезного?

И она подала Глебу маленькую, твердую руку с малиновым лаком на ногтях; размазанные карандашные обводы чернели вокруг ее синих глаз...

Это была давняя соседка Голованова, жившая в том же подъезде, что и он, лишь этажом ниже — популярная на всю улицу Люся. Иногда они встречались на лестнице или во дворе, и Голованов, удивляясь каждый раз тому, что вчерашняя девочка незаметно преобразилась во взрослую девицу, строил про себя планы, как превратить их случайные встречи в нечто постоянное. Ее манера держаться с высокомерием важной персоны забавляла его, а ее грешное житьишко тревожило его воображение. Но Люсе неизменно сопутствовали более решительные молодые люди, и пробиться сквозь их ревнивое и воинственное окружение было нелегко... Чтобы не быть высланной из столицы, она подметала пол и мыла посуду в парикмахерской; жила она с матерью, тоже работавшей где-то уборщицей, и с больным, не встававшим с постели отцом — вот и все, что было о ней известно Глебу.

— Серьезное? У меня?.. Да как тебе... Я и сам не знаю, — неуверенно ответил он. — А ты почему здесь? Почему ты хромаешь?

— Видишь вот — каблук отломался... — Она высоко подняла и вывернула в колене стройную, с тонкой щиколоткой ножку, показывая свое несчастье. — Главное, что я его потеряла... Курить у тебя есть? Подыхаю, как хочется курить!

Глеб, не поколебавшись, достал сигарету — последнюю из тех двух, что заработал чтением стихов. Завернутая в кусок газеты, она была припасена на крайний случай, как припасают последний патрон.

— Сэр, вы меня спасаете! — сказала Люся. — Это все, что у тебя есть? Тем более мило. — И она по-особому, с пробудившимся вниманием, посмотрела на Глеба. — Звякни мне сегодня и заходи... К вечеру я буду дома, я надеюсь... — Она презрительно повела взглядом по сторонам, давая понять, что она стоит выше всех этих внешних затруднений. — Вчера, то есть сегодня ночью, произошла Вестсайдская история. Ты Эдика с Потылихи знаешь? Увезли к Склифосовскому — пижон, сам напросился. Ну, привет! Мы вас ждем, сэр!

Она попрощалась легким королевским кивком и пошла по коридору, припадая на ножку в искалеченной туфле.

На крыльце после темного коридора Голованов невольно остановился и зажмурился — солнце, встававшее из-за новенькой, оцинкованной крыши дома напротив, ослепило его. Затем в этом разливе света он разглядел лоточницу в слепяще-белом халате, расположившуюся на углу со своим лотком, и двинулся к ней. Нашарив в кармане несколько медяков, он получил за них два сладких пирожка и отступил с пирожками к оклеенному афишами щиту... Было еще по-утреннему свежо и чисто; от недавно политого асфальта, отливавшего шелковой голубизной, исходила нежная прохлада, точно в Москве повеяло далеким морем. И Глебу пришло на память старое, когда-то любимое стихотворение; откусывая от теплого, начиненного повидлом масленого пирожка маленькими кусочками, чтобы продлить удовольствие, он мысленно проговорил: