Иван Лепин - Близкие люди

— Я.

— Вот это да! Я ж твоего отца, как брата, знаю. Мы с ним воевали. В сорок третьем, когда под Понырями стояли, сено для армейских лошадей вместе косили… Ох и ловок был! Маленький, а любого обставлял. Хороший мужик. Мы в одной землянке жили. Бывало, курим, он и говорит: «Никудышний из меня вояка, я винтовку так и не научилси правильно держать. Вот косишь — другое дело. Или нехай пахать…» В первом же бою разлучились. Я в плен попал, а он — не знаю куда… Где его, говоришь, убило?

— Под Витебском.

— Ну-ну!.. Хороший мужик был… Да, сколько нашего брата полегло!..

Четырнадцать на тридцать два двора…

Я оделся, вышел на улицу. В листве кленов, выросших выше хаты, пошумливал ветер, светилось окно у Аркашки Серегина — должно, кормили новорожденную девочку.

Небо чистое, звезды на нем крупные, яркие, даже, кажется, потрескивают, как горящие угольки…

Спит Хорошаевка.

Две стены у Дуни — сплошь в фотокарточках. Самодельные рамки покрылись пылью, стекла позасижены мухами — Дуня в последние годы не так следит за чистотой, как раньше. Да и много возни, если приняться протирать. Вот будет побелка…

Каждый раз я вглядываюсь в фотографии, в знакомые и незнакомые лица, открываю новых, ранее не замечаемых людей. И удивляюсь, что вот эта большеротая девчушка — ныне уже бабушка: содрогаюсь, узнав, что вот этого подростка в пилотке уже нет в живых — подорвался после войны на мине.

Фотографии, фотографии… Пожелтевшие и свежие, с ноготь размером и во много раз увеличенные — с настенное зеркало.

Фотографии, фотографии — своя домашняя летопись.

Вот в черной большой рамке фото тридцатых годов — шесть рядов овальных снимков. В левом верхнем углу нарисован Сталин, а правом — Ворошилов. Внизу—на ленточке — подпись: «Выпуск м/лейтенантов артиллеристов КОВС». Среди них — Петр, неродной Дунин сын. Выпускников — я подсчитал — сто двадцать пять…

А сколько их осталось теперь, после войны?

Еще: пожелтевшая любительская фотография. Емельян Иванович с первой женой Павлой и Петр, Оля, Надя. Надя на руках у матери сидит — еще совсем кроха.

— В двадцать восьмом году они снимались, — дает объяснения Дуня — шьет ли, готовит обед или моет посуду, — но каким-то чутьем угадывает, на кого я смотрю в данную минуту, и тут же рассказывает, кто сейчас где, кто кем, кто куда.

Лица, лица, лица… Дети, родственники, внуки, правнуки и просто знакомые…

— А что ж, теть, вашей фотографии ни одной нет?

Дуня оперлась об ухват — она в печь чугун ставила, махнула рукой, усмехнулась:

— Э-э, детка, рожей я не вышла — сниматься. А чужие карточки люблю беречь. Не так одиноко с ними… А еще — жисть вспоминаешь…

Васька Вялых, по-деревенски Хомяк, был ольховатовским примаком: вскоре после войны женился на хорошаевской красавице Полине и перешел к ней жить. Хатенка, в которой выросла Полина, скорее походила на курятник. Перезимовав, Васька ранней весной принялся завозить лес — благо, будучи лесником, он доставал его без особого труда.

А как построился — во избежание последствий оставил лесничество и перешел в колхоз учетчиком. Полина — одного за другим — нарожала ему пятерых детей, которых он без памяти любил и из которых ныне при нем осталось только младшая Людка, а остальные поразъехались. Года три назад он устроился в отдел снабжения на Возовский завод. Полина работала в колхозе, и в общем Васька Хомяк считал свою жизнь вполне удавшейся.

А еще он считал себя добрым. До нынешнего дня считал…

Он сидел на завалинке и боялся войти в хату. Там ревела Людка. Полина то нежно жалела ее, то грозно прикрикивала: «Хватит, успокойся!» Боролись в душе Васьки два чувства — неправоты и правоты. Сначала он особой вины за собой не признавал, но, поразмыслив вот здесь, на завалинке, все тверже уверялся, что неправ был сегодня.

Я как раз за водой к колонке пришел — захотелось холоднячка. Уже был сумеречный час, но я разглядел на Васькином лице выражение озабоченности и печали.

— О чем грустишь, сосед? — бодро, а потому не совсем, наверно, уместно сказал я.

Васька приподнялся с завалинки, медленно подошел поближе.

— Хреновина, понимаешь, тут одна вышла, — ответил Васька. — Сам посуди…

И вот что я узнал, вот что произошло.

Дружок шел позади Васьки Хомяка, хозяина своего, и рассматривал ружье.

По заросшей мелкотравьем меже, разделявшей огороды, Васька ступал широко, но не быстро. В одной руке он держал ремень висевшего за спиной двуствольного ружья, в другой — поводок из старой полусопревшей веревки.

Когда поравнялись с невысокой кучей картофельной ботвы, Дружок вдруг заметил желтую мышку, юркнувшую под ботву. Не устояв перед соблазном, он прыгнул на кучу, зарычал. Васька чуть не выронил поводок, недовольно повернулся.

— Не балуй!

Дружок виновато отступил от кучи, завилял своим пушистым хвостом. Ваську он побаивался, хоть тот никогда не бил его, а кормил всегда досыта и три раза в день. Но не баловал его хозяин, резким, властным голосом отдавал он команды. Не позволял себе и играть с собакой.

Другое дело — Людка. Пуще всех любил ее Дружок, ждал, когда она вернется из школы и, заметив ее издалека, начинал от нетерпения визжать, царапать передними лапами землю. Людка первым делом шла не в хату, а к будке Дружка, гладила его по голове и все просила дать лапу. Дружок сначала не понимал, чего хотела Людка, но постепенно стал догадываться и в последнее время охотно клал на теплую Людкину ладонь попеременно то правую, то левую лапу.

Сегодня же, против обыкновения, Васька был веселый и разговорчивый с Дружком. Придя с работы, он вынес целую миску теплого жирного борща. Дружок ел, а Васька, сидя рядом на корточках, время от времени гладил его по спине и все говорил, говорил:

— Ешь, Дружок, ешь. Последний раз ешь. Скоро тебе — копец. Пойдем сейчас за огороды, на конопляное поле — и копец тебе. Благо Людки дома нету, реветь не будет: «Не убивай, лучше кому-нибудь давай Дружка отдадим». А кому ты нужен? Да и сбежишь от любого хозяина, если отдать, — не дурак ты, хоть и дворняжка, обратно дорогу за сто километров найдешь. А держать тебя, Дружок, нет никакой надобности. Зачем нам две собаки? Видел, какого я щенка от брата привез? Не смотри, что он такой маленький да пузатенький. Вырастет — волкодав будет! С ним и на охоту можно, не то, что с тобой. Ты, кроме как на людей брехать, да на кошек еще, ничего не можешь… Ешь, Дружок, ешь… Пока Людка футбол гоняет, мы, это самое… за огороды с тобой. А она пусть к щенку привыкает. Во щенок, породистый! Грэй! У него в родословной всех на букву «Г» кличут… Ешь, не поминай на том свете лихом, я тебя мог бы и так, не кормя…

А потом Васька сходил в сарай и принес веревочный поводок. Пока Дружок облизывал миску, он снял с него кожаный ошейник и вместо него завязал простым узлом веревку…