Иван Лепин - Близкие люди

Привязав другой конец поводка за крыльцо, Васька сбегал в хату и вернулся с ружьем. То, что эта штуковина сильно громыхала и могла свалить даже быстрого зайца, Дружок, конечно, знал: прошлой зимой Васька взял его как-то на охоту. Дружок плохо гонял зайцев, поэтому Васька его больше не брал.

Кончились огороды, Васька вдруг запнулся и досадно сплюнул:

— Эх ты, черт, лопату забыл… — И подумал: «А, ладно, вернусь еще раз и закопаю».

Пройдя шагов пятьдесят по пустому полю, пахнущему созревшей коноплей, он остановился, снял ружье.

Дружок присел на задние лапы и стал чутко вслушиваться в предвечернюю тишину. Он напрягал зрение, водил головой из стороны в сторону и ждал от Васьки команды.

Васька тоже осмотрелся и с сожалением произнес:

— Черт, не за что и привязать…

Васька вставил патроны в стволы, и Дружок почуял еле уловимый запах гари, тревожно взглянул хозяину в лицо.

— Что, жить хочешь? Сейчас, сейчас…

Васька стал отдаляться от Дружка, наводя на него два черных ствола.

Дружок кинулся к ногам хозяина, заскулил.

— Сидеть! — грозно приказал Васька и топнул ногой.

Дружок ткнулся мордой в пропахшие солидолом сапоги.

— Сидеть! Не буду же я в упор…

Васька пнул Дружка сапогом, острая боль на мгновение лишила собаку сознания. Дружок перевернулся на спину. Но через мгновение вскочил и опять ткнулся в сапоги. Не доверял он сейчас хозяину, неладное тот затеял, иначе б не ударил, не пятился от него… Ведь поначалу-то, после работы, он был ласковым, а когда кормил, то и разговаривал долго. И вдруг переменился…

И тут до его чуткого уха со стороны сада донесся знакомый зов:

— Дружок! Дружок! Дружок!

Голос у Людки дрожал, дочь, чувствовал Васька, кричала на бегу, задыхаясь.

Дружок повернул голову на крик, перестал скулить и забыл про боль в боку. Вот оно, спасение!

— Учуял? — недовольно сказал Васька. — Ну беги, беги к ней… Беги…

Дружок вильнул хвостом, оттолкнулся что было силы задними лапами и рванулся…

Когда рассеялся дым, довольный Васька сплюнул через губу:

— Порядок.

…Васька мял подбородок и виновато смотрел себе под ноги.

— Понимаешь, — закончив рассказ, подытожил он, — после я подумал: зря убил Дружка. Можно б было кому и вправду отдать, а прибежал бы, черт с ним, пусть бы оставался. А так — будто и девчонку ранил. Ревет, жалко, говорит. Не нужен, говорит, мне твой волкодав, Дружка никто не заменит… Жестокий, говорит, ты человек, не люблю я тебя больше. — И он, как бы оправдываясь, вдруг горестно выдохнул: — А я-то добрым себя считал…

— Пойди извинись, — посоветовал я Ваське Хомяку.

Он поднял на меня удивленные глаза.

— Перед кем?

— Перед ней, Людкой.

— С ума сошел? Это как — перед дочерью извиниться? Да она после этого на горб мне сядет. Чуть что — капризы, плакать начнет: отец-де слез моих боится. Не! Детей нужно в строгости держать, чтобы родителей уважали.

— Но она ведь уже заявила: «Не люблю тебя…»

— Можа, ремня ей дать, а? Лупка, что бы там ученые ни говорили, — лучшее средство…

— Пойди извинись. Ты прав: ранил ты Людку. В душу.

— Насчет души вот что скажу. Я тебя пацаном еще помню. Первым живодером в деревне был. Котят закопать — кого звали? Тебя. Воробьев разорять под соломенной стрехой, чтобы крышу не растаскивали, — кто мастер был? Ты. Верно?

— Был такой грех.

— Однако душа твоя осталась в целости, насколько я знаю. Да и не ты ли как-то говорил: козявку теперь жалко обидеть… Я сам такой жа…

— А Дружок?

— Но за шесть лет я его пальцем не тронул!

— А потом убил. Это еще хуже.

— Не оправдываю я себя! — вскипел Васька. — Случилась промашка! Но Людка-то, Людка! Вот это отмочила: «Не люблю…» А я ей — подарки: платья, юбки, кофты… А она, глядишь, однажды тоже заявит отцу, как Женька, старший сын. Тот как-то на праздник приехал с дружком, сели они за стол, бутылку поставили, а меня не зовут. Ну, я без приглашения сел. А Женька заявил: «Отец, не мешай нам беседу вести». Во, черт? Где это только его этому воспитали?.. Так что мне делать?

— Иди извинись. — Я взялся за ручку ведра. — Всего доброго.

Хорошаевка спокойно готовилась ко сну.

Лаяла просто так Пальма Федора Кирилловича.

Плакала, должно быть, Людка.

Терзался в своей неправоте Васька Хомяк.

— Здравствуйте вам!

Это я в гости заявился к Никите Комарову.

Никто не отозвался, только черно-белый кот, дремавший на загнетке, посмотрел на меня одним глазом и опять зажмурился.

— Есть кто? — уже громче спросил я.

Тишина. «Во дворе, может, пойду-ка туда загляну».

Выхожу — так и есть. Никита красит наличник темно-синей краской. Заканчивает.

— Здравствуйте!

— О, здоров, здоров!

Никита поставил банку с краской на завалинку, протянул правую руку, поджав пальцы — они были вымазаны. Как бы извиняясь, сказал:

— А я тут, понимаешь, покрасить решил. Погода стоит теплая, чего, думаю, краске пропадать, дай подновлю наличники… А ты в хату заходил?

— Заходил. Вас и обокрасть так можно.

— Э-э, молчи. Что там красть? Телевизор? Так он у нас старый, счас вон больших все понакупили… Я-то слышал, что дверь хлопнула, да думал, это ветер.

Маленький, худенький Никита (что время с людьми делает — когда-то он мне казался мужиком в теле!) докрашивал наличник, я осматривал его хату.

— Вы, смотрю, пристройку сделали?

— Да, сделали. Летося Володька приезжал, ну мы и поставили. И Виталька маленько пособлял. Все строются, а мы чем хуже?

При этом Никита довольно улыбнулся. Был он уже без зубов, полысел до макушки, дышал тяжело — то ли от самосада, то ли старость уже подошла.

Слыл в деревне Никита Комаров чудаком. И не без причины.

С войны он вернулся с покалеченной правой ногой — сантиметров на десять короче левой. Были еще какие-то ранения, и комиссия хотела дать ему вторую группу инвалидности. Никита воспротивился, зашумел: «Никакой я не инвалид! Чуть прихрамываю, но весь целый!» Члены комиссии растерялись: впервые такого встречают. Ему что, неохота пенсию большую получать? Стали уговаривать: «Мы вам, рядовой Комаров, временно вторую группу даем». — «Нет и нет, — кричал Никита, — если и согласен, то только на третью. Да меня баба на порог не пустит со второй группой. Можа, скажет, ты негодный мужик теперь».

Удивил и рассмешил членов, медицинской комиссии Никита. Согласились в конце концов с его желанием.

В армии Никита немножко сапожничать научился. Инструмент, понятно, после демобилизации с собой прихватил и сразу же открыл у себя на дому мастерскую. Не ровня он был Федору Кирилловичу, мастеру отменному, работавшему тогда по патенту. Но заказов к Никите поступало больше. И никакого секрета в том не было: почти не брал платы Никита, всю деревню за «спасибо» обслуживал: валенки подшивал, ходоки, ботинки, завалявшиеся у кого-то на чердаке и нечаянно найденные, подковки привинчивал к сапогам старых фронтовиков. Вот только новую обувь не шил — боялся испортить материал. За новой к Федору Кирилловичу ходили.