Иван Лепин - Перекрестки

— Не, дед, не возьму, спасибо. Не по мне это — варить.

Сказал и закрыл за собой дверь.

А Кузьма только руками развел — как хочешь, мол, насильно мил не будешь — и пододвинул мешок ближе к выходу.

И вывалился Кузьма Лутошкин из троллейбуса вместе с мешком на остановке «Универсам». Так ему сказали добрые люди в троллейбусе: улица Комарова начинается от универсама.

Стоял Кузьма на остановке, разглядывая трехэтажный универсам, за стеклянными боками которого бестолково сновали люди. И вокруг него сновали: одни от троллейбуса шли, другие — на троллейбус. Кузьма стоял посреди дороги, он явно мешал, на него даже два-три раза цыкнули, но он не обратил на эти цыканья никакого внимания и продолжал отдыхать после троллейбусной теснотищи и духоты.

Отдохнул, осмотрелся, пора, решил, дальше двигаться. Улица космонавта Комарова и впрямь от остановки начиналась. Универсам домом номер один был. А Кузьме, значит, тоже нечетная сторона нужна — дом номер двадцать пять. Теперь уж и дурак дорогу найдет.

Сначала решил он ни с кем не связываться, никого не просить, чтобы подсобили картошку на спину поднять. Обхватил посередине мешок покрепче, рывком хотел его одолеть. Да, видно, старость есть старость, хоть и не высок Кузьма ростом, а уже и на эту высоту не поднять мешка. А раньше-то, помнил он, как снопы, мешки кидал. С зерном даже — те тяжелее.

Сплюнул досадливо Кузьма, опустил мешок, повертел туда-сюда головой: не смеется ли кто над его немощью?

Беда, отчаялся Кузьма, одному не обойтись. И стал приглядываться к снующей толпе, кого б из мужиков на помощь позвать. Старался выбрать одетого попроще, да все были почему-то в новом, в чистом. А, будь что будет!

— Эй, гражданин! — крикнул одному Кузьма и поманил его пальцем.

Мужчина лет сорока, спешивший к троллейбусу как на пожар, остановился.

— Меня?

— Тебя, тебя. Подсоби. — И указал на мешок.

— Э-э, некогда, — отмахнулся тот и на ходу впрыгнул в троллейбус.

Кузьма снова стал присматриваться к толпе, решив теперь действовать более осторожно, торопящихся не трогать.

И тут как раз кто-то на плечо руку ему положил. Оглянулся Кузьма: пожилой не пожилой — не поймешь. Вроде бы и с бородой, а статный, подтянутый, лоб — без единой морщинки.

— Огонька, батя, нету? — говорит.

Кузьма в кармане нащупал спичечный коробок, подал бородатому.

Прикурил бородатый и уж «спасибо» хотел сказать, да нашелся тут Кузьма:

— Слушай, подсоби!

Кузьма мешок схватил, бородатый одной рукой снизу поддал его — и мешок очутился на спине. Приладил его Кузьма, не поворачивая головы, отблагодарить хотел бородатого, а того и след простыл.

Пошатываясь, засеменил Кузьма. Прохожие мешали — тыкались в него, но он не сворачивал: не они, а он с грузом. Это же так заведено даже в Хорошаевке: ежли, скажем, две подводы встречались, то дорогу обязательно менее груженная уступала.

Вот уж универсам позади, дом жилой позади, к следующему Кузьма приближается. Согнулся в три погибели — так легче мешок на спине держать.

Еще дом. Длинный, черт. У них: вся Хорошаевка, должно, не длиннее. Пальцы рук начинают слабеть, мешок новой тяжестью наливается.

Остановился, согнулся пополам, не снимая мешка, дал пальцам отдохнуть. Только мало проку в таком отдыхе — руки освободил, а спине каково? Нет, лучше идти.

Топ-топ, топ-топ… Шаги мелкие, а скорые. Где он там, двадцать пятый дом? Скосил глаза, посмотрел, мимо которого он проходил. Только седьмой! Бог ты мой, сколько еще топать!..

Он звонил короткими звонками и длинными, пробовал стучать — молчок. Никто не открывал. Прислушивался, приложив ухо к двери, — тишина. Вроде б должна Шурка уже с работы вернуться, да и мужик ее — они в одном цехе. Вон во все квартиры люди вернулись, а дочери с зятем нет. Надоело Кузьме под дверью стоять, звонить без конца. Дай, думает, у соседей спрошу.

Нажал на белую кнопку соседского звонка, слышит — затопали.

Дверь открыла молодая женщина в очках, с полотенцем через плечо. Пока Кузьма подыскивал слова, она сама спросила:

— Вам кого?

— М-мне Шурку.

— Какую Шурку?

— Дочерь мою.

— Вы, дядя, ошиблись, здесь Саша с Анатолием живут, это, может, в следующем подъезде?

Кузьма опешил.

— Дык как же? — И он стал рыться в боковом кармане пиджака, ища конверт, на котором точно обозначена шестьдесят первая квартира.

— Лутошкина ее фамилия, — настаивал Кузьма, — тут она должна жить. Я вот ей картошку привез.

— Нет-нет, что-то, дядя, вы путаете. Здесь живут Кузнецовы, а не Лутошкины.

— Так это ж по мужу ее так! — обрадовался Кузьма. — А Шурка — это по-домашнему ее кличут, в Хорошаевке у нас. А тут, ясное дело, Саша она.

— А вы отец ее? — С лица женщины пропала улыбка.

— Отец — не похож разве?

— Вот я и вижу. Знаете, уехала Саша на сборы. Вместе с Анатолием. Пятнадцатого будут.

И подкосились ноги у Кузьмы.

Сборы, сборы… Кузьма был наслышан про них от Шурки. Это перед соревнованиями их устраивают. Бывает, на неделю, бывает, дольше. Вот это угодил он в гости!

Женщина жалостливо посмотрела сквозь очки на Кузьму, потом вдруг вскрикнула:

— Извините, у меня там кипит!

Захлопнула дверь. А Кузьма остался стоять один.

Что делать, черт побери?! Попросить эту очкастую оставить у себя мешок с картошкой, пока Шурка не вернется? Неудобно второй раз человека тревожить. К другим соседям, что ль, позвонить? Пусть у них постоит, так и быть. Подтянул мешок к следующей квартире, позвонил. В дверях вскоре появился хозяин — толстый дядя, в одних трусах и не стесняется ни капли. Спросил в упор:

— Что?

Кузьма переминался с ноги на ногу.

— Вот картошка у меня…

— Ворованная? — Голос у хозяина — как из трубы оглушает.

— Своя, своя. Дочери вот привез, а ее нету.

— А я, гражданин, при чем?

— Пусть у вас картошка постоит.

— Во придумал! Может, она ворованная.

И толстый мужик захлопнул дверь. Ключ в замке повернул для большей безопасности.

Не ожидал Кузьма такого, не ожидал. Пятьдесят километров вез картошку, мучился, а на кой ляд? Нету Шурки дома. На сборы уехала… И этот, Анатолий ее, тоже хорош. Таскается с ней заодно, лучше б приструнил, дома сидеть заставил. Так нет, не накатаются никак! Ребенка вон из-за этого велосипеда не хотят заиметь.

Куда девать мешок, будь он неладен? Не оставишь же его у дверей до пятнадцатого числа! А обратно Кузьма его ни за что не повезет. Пусть уж лучше тогда тут стоит, на лестнице. Ну, может, кто и возьмет килограмм-другой — не жалко, а Шурке е Анатолием все равно сколько-нисколько достанется.

«А правда — оставлю, — обрадовался идее Кузьма. — Сегодня восьмое уже, а через неделю и они вернутся. За неделю ничего с картошкой не случится. А старухе скажу: у соседей оставил…»