Иван Лепин - Перекрестки

«А, — говорю я тогда, — не люблю людей осторожных и нерешительных. Не хочешь — поеду один».

«Поезжай, раз так, — соглашается Галина, — а как обживешься, заберешь и нас».

Заявился я в Нижний Тагил, устроился слесарем-наладчиком на металлургический комбинат. Дали мне общежитие, поставили в очередь на квартиру.

Хорошо после Качканара жилось! Ни забот тебе никаких, ни тревог, ни грядок, ни навоза. Пошлешь жене тридцатку — остальные трать как твоей душе угодно. Хочешь — пропей за день-два, хочешь — в чулок складывай. Я с чулком не связывался, всю зарплату пускал на удовольствие.

Четыре года прошли как один день. В Качканар не тянуло (у нас с тещей к тому же были нелады), а стало тянуть немножко на родину, в Хорошаевку. Вспомнил Фросю Горлову, ее угощения… Мать вспомнил — одна она жила. Очередь на квартиру была еще далеко, и я подал заявление на расчет.

Вернулся, значит. Встретил меня председатель Бирюков — он и нынче у нас — и говорит: «Хорошо, что вернулся, нам шоферы нужны». — «Какую машину даете?» — спрашиваю. «Пока, — говорит, — сядешь на пожарную, а как получим новую, дадим ее».

Пожарная так пожарная, думаю, лишь бы деньги платили.

Написал Галине: «Приезжай». Отвечает: «Боюсь. Лучше ты возвращайся. Сын ведь без отца растет, а ты не думаешь о последствиях».

А я о них действительно сроду не думал. И еще раз написал: «Не хочешь — как хочешь. Но мне и здесь хорошо».

Да. Бирюков, значит, свое слово сдержал, на новую машину посадил, хоть и с оглядкой: «Замечу выпившим за рулем — отберу».

Не заметил — не успел. Уголь я Фросе привез, ну, малость и позволил. А когда машину в гараж гнал — корова из-за кустов. Давить — не давить? Мне бы резко затормозить, а я не сообразил и свернул, врезался в ракиту. Как еще сам жив остался…

Вот в то лето мы последний раз и виделись с тобой. Я как раз машину ремонтировал. Помнишь?

Я ее, кстати, так и не отремонтировал. Перешел снова на пожарную.

Назло матери, с которой ругался до матюков, женился на Люське Дамаевой.

Но романтик по-прежнему жил во мне. Бросил все-Люську, второго сына, мать — и в путь. Решил затеряться, не поддерживать связи ни с друзьями, ни со знакомыми, ни с братьями-сестрами.

И знаешь, где я оказался? В Уренгое. В газете на вокзале про него вычитал и поехал. Нынче про этот городишко весь белый свет наслышан.

Так тринадцать лет безоглядно и путешествовал…

В Уренгое попал на буровую — слесарем. Слышал, что такое вахтовый метод? Так вот, забрасывают бригаду на вертолете, и пятнадцать дней ты работаешь безвыездно. От мошки летом спасу нет — я проклял всю романтику. Но заработки приличные. Долго колебался: кормить мошку или плюнуть на деньги?

Плюнул на деньги. Тут снова мне попалась «Комсомольская правда» — с заметкой о Беркатите. Есть такая станция на БАМе.

Двинул на БАМ. Приехал, заявляюсь в отдел кадров. «Хочу лесорубом» (в поезде я слышал, что лесорубы на трассе много получают). А мне в ответ: «Бригады лесорубов уже укомплектованы. И, кстати, — спрашивают, — где ваша путевка?» — «Я, — отвечаю, — без путевки, по велению сердца». — «Без путевок, — говорит, — мы временно не принимаем».

Не принимаете — и ладно. Мы народ не гордый, поищем что-нибудь другое. Уренгойские деньги еще не вышли, и я взял билет до Новосибирска.

Тут я попал на машиностроительный завод. Подручным кузнеца был. Не тяжелая работа, но и не легкая.

Стукнуло мне в ту пору уже тридцать, иногда мелькала мысль: а не пора ли утихомириться, осесть, как все люди? И однажды решился: напишу Галине, чтоб готовилась встречать.

Написал. Вскоре получаю ответ: «Поздно, Гриша, ты решился. Я вышла замуж. Кстати, хорошо, что ты объявился, а то я не могла без твоего согласия развод получить. Надеюсь, ты не будешь возражать?»

Ух, тут зло меня взяло! Тварь этакая, замуж выскочила? Ну, погоди! Вот приеду, устрою и тебе и мужу твоему веселую жизнь!

Это я так под мухой кипятился. А проспался — одумался: чего это я из-за какого-то хмыря в тюрьму сяду? Да пусть живет с Галькой, а я чего-нибудь лучше поищу.

Во многих местах я уже побывал, пол-Севера изъездил. А про юг ни малейшего представления не имел.

Взял у ребят в общежитии карту и давай ее изучать. И уперся мой палец в приморский город Новороссийск.

Не буду рассказывать, какой город Новороссийск, может, ты там сам был. Работа — не бей лежачего. — Тут Гришка усмехнулся. — Докером. Таскал мешки с цементом. Ну да сила у меня была, и я умаривался не больше старых докеров. На три года я заключил договор, а проработал полтора. Однажды на работе у меня пошла кровь горлом. Меня на «скорую» — ив больницу. Обследуют — язва желудка. Едри его в корень, я и не подозревал, что такая болезнь существует. Ел все подряд, желудок мой, как у утки, переваривать мог камешки и стекляшки. И вот тебе на.

Подлечили, но сказали: «Докером вам нельзя — там большая физическая нагрузка».

Нельзя докером, можно — комбайнером. Я сначала в Краснодаре хотел устроиться, но не получилось с пропиской и по доброму совету попал в станицу Северскую, в колхоз «За мир» — неподалеку от Краснодара. Подоспел как раз к уборочной. Дали мне рисовый комбайн, который я быстро освоил, — и за дело.

Знаешь, сколько я за сезон заработал? Две с половиной тысячи! Да еще питание бесплатное. Золотое место! Вот бы где жить! Я чуть было и не прижился. Валя-учетчица оставляла у себя. Но! У нее сын и дочь. Это пусть другие чужих детей кормят, а я не дурак.

Зимой в станице особых дел не было, и махнул я в Донбасс, в Горловку.

На шахту хотел — из-за желудка не взяли. С трудом попал на машзавод имени Кирова — слесарем на сборку угольных комбайнов. Думал — только на зиму, а получилось три с половиной года.

И вот очередной раз спросил себя: что дальше? Угла своего нет, детей растерял, равно и братьев-сестер. Про мать совершенно забыл. Может, хватит играть в романтику, Григорий Серебряков? Может, хватит скитаться и настала пора причаливать к берегу?

Хватит — так хватит! Сказано — сделано.

И вот через тринадцать лет я нежданно-негаданно появляюсь в Хорошаевке.

А что я вижу?

Хата наша заколочена, двери и окна покосились, крыша местами провалилась. Усадьба не пашется, не засевается, вся заросла бурьяном.

Иду к брату, к Андрюхе. И что он мне заявляет? «Я, — говорит, — поклялся у гроба матери не подавать тебе руки. Сходи, — говорит, — сначала на кладбище, попроси у матери прощения, тогда, может, я впущу тебя на порог».

Мне такой прием не понравился. Делать было нечего, я — за чемодан и к Фросе Горловой.

Приняла меня как родного. Постарела совсем, поседела — седьмой десяток ей. Пожурила, что не писал. Рассказала, как мать хоронили, сколько народу было.

Ну и прочие деревенские новости.