Акакий Гецадзе - Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

Не помню, чтоб я когда-нибудь чувствовал себя таким усталым, однако мне было так весело и хорошо как никогда.

Я ехал и беспечно напевал. В тот день я понял, что труд приносит большое успокоение и дарит человеку великую радость.

Въехав в деревню, я увидел гробовщика Беко и виноградаря Дианоза. Они были увлечены беседой. Но, заметив меня, Беко почему-то вздрогнул и тронул за рукав своего собеседника. Оба что-то сказали друг другу и тотчас же спрятались в кустарнике. До меня донёсся взволнованный голос Беко:

— Да, кацо, клянусь, правду тебе говорю! Несчастный Амброла босиком бежал: Караман, мол, белены объелся, сошёл с ума и бросился за мной, чтобы меня убить!

— Правда?

— А ты сам не видишь?

— Бедный Амброла, был бы у него хоть ещё один ребёнок!

— Да! Уж лучше совсем не иметь, чем иметь ненормального.

— Эх! И какой хороший человек! За что только бог его так обидел?

— Врагу не пожелаю! Так бежал, что задохнулся, лица на нём не было!..

Показалась кузница Адама Киквидзе; хозяин её, стоявший до этого у порога как ни в чём не бывало, увидев меня, вдруг закричал:

— Вправду спятил! — Убежал в кузницу и стал подглядывать за мной из окна.

— Ты чего это испугался, дядя Адам? — крикнул я и пошёл к нему, чтобы сказать, что я вовсе не сумасшедший, но тот, видимо, так перепугался, что и от окна поспешил отойти.

Я завёл волов во двор и снял с них ярмо.

— А где отец, Караман? — спросила меня мать.

У меня словно сердце упало.

— Отец? Как, разве он не возвращался?

— Нет!

— Я не знаю, он пошёл вперёд меня и…

— Чего ты испугался, сынок?

— Нет, так просто…

— Зашёл, наверное, в кузню или в лавку к Темиру, — решила мама и как ни в чём не бывало вошла в дом накрывать к ужину.

Мать, как я убедился, ничего не знала о нашем столкновении, а я вдруг встревожился: «Куда же он делся? или может быть…» — вдруг мелькнула у меня страшная мысль, и я решил отправиться обратно. Не успел я переступить и двух шагов, как отец появился из калитки и, остановившись у порога, уставился на меня.

— Чтоб тебя черти забрали, как же ты меня напугал, сынок! — в его голосе одновременно звучали обида, упрёк и желание помириться.

— Ах ты, гадкий мальчишка! — покачал он головой, — что же ты мне голову морочишь, если умеешь так хорошо пахать?!

— А ты что, вернулся и подглядывал?

— Конечно.

— Ну спасибо, раструбил на весь белый свет, сын, мол, у меня с ума сошёл! — упрекнул его теперь я в свою очередь.

— Да кто же, кроме сумасшедшего, на отца топором замахнётся? Ты в ту минуту и впрямь был похож на такого. Хорошо ещё, что я вернулся и увидел своими глазами в чём дело, иначе пришлось бы тебе самому поглядеть, как твой отец может с ума сойти…

Так или иначе, мы помирились, но это происшествие стоило мне дорого — я сам себя погубил.

Увидев, какой я у него молодчина, отец заставил меня всласть потрудиться и на других пашнях.

Я попробовал было заупрямиться, но он умаслил меня своим сладкоречием.

Впрочем, к труду, как и ко всему на свете, привыкаешь. К тому же меня похвалили, и теперь я с удовольствием гнул спину. Глядя на проведённые мною борозды, я даже любовался ими: прямые, как стрелы, они были похожи на чёрные косы феи. В общем, я вдоволь уже наработался и когда взошла кукуруза, схватился за голову: нужно было её окучивать, а я, к стыду своему, терпеть не мог мотыги. Нечего, думаю, делать: повязывай платком голову, подставляй затылок солнцу и работай, как дурак! Нет уж, увольте!

Между тем, дорогой мой папаша Амброла не пожалел целого мешка лобио, пожертвовал его кузнецу и заказал для меня небольшую мотыгу. Уважил, значит, дитё своё! Мотыга на самом деле получилась такая славная, что будь у неё ноги, ей-богу, не стала бы ждать, когда за неё возьмётся работник, а сама, приплясывая, побежала бы в поле.

Словом, взвалив её на плечо и, спотыкаясь на ровном месте, я побрёл за отцом в горы.

Когда мы пришли на поле, солнце стояло уже высоко и вовсю поливало вокруг своими палящими лучами.

Мы разулись, сложили под яблоньку наши каламани и, закатав полы брюк и повязав головы платками, принялись за работу.

Отец, перед тем как взмахнуть мотыгой, перекрестился.

— Видишь, сынок, — обратился он ко мне, — если два кукурузных ростка так близко выросли, то один, который похуже и пощуплее, надо срезать, чтобы дать другому ростку пышно распуститься, понятно?

Не успел я ещё, как следует, освоиться, а беспощадная жара уже изнурила меня. Я почему-то сразу так устал и разозлился, что не мог даже рукой шевельнуть. «Эх, — думаю, — что было бы, если б эту проклятую кукурузу не приволокли в своё время из Америки! Как назло, всякой пакости понатаскали оттуда!» — Так я злился, а мотыга моя оставалась без дела. Зато мотыга моего папаши резво вгрызалась в землю и переворачивала пласт за пластом. Отец пыхтел, не глядя в мою сторону, лишь изредка бросал на меня косые взгляды.

— Ну что, лодырь, не стыдно тебе стоять? — спрашивал он, а мотыга его по-прежнему рыхлила землю.

Солнце так нещадно опалило мою голову, словно в затылок мне кто-то всадил шило.

— Давай уйдём, отец, — сказал я ему, — солнце кусается, наверное, ливень будет.

— Ты у меня не сахарный, не растаешь. Давай, работай! — рассердился отец. — И знай: кто не кланяется земле, того земля не любит, и не получит он от неё ни вот столечко добра, понятно? Пока не лёг в землю, надо выжать из неё как можно больше. За это она на тебя не обидится, наоборот, долго жить будешь. Но она суровая, пока её мотыгой не взрыхлишь, ничего от неё не получишь.

И я начинаю её долбить и долблю до тех пор, пока у моей мотыги не отваливается рукоятка.

— Ай! — нарочно с испугом кричу я, бегу к яблоне, беру лежащие под ней топор и железный колышек и кое-как приделываю рукоятку.

Потом снова сердито долблю землю, и рукоятка снова отлетает. Теперь я ищу колышек в комьях взрыхлённой земли, с трудом нахожу и вновь приделываю. Мотыга по-прежнему пускается в дело, и вот снова летит к чёрту хилый кукурузный росток, чтобы крепкому было просторнее. Эх, неполноценному лучше не жить на свете, чтобы-то там ни было — кукуруза это или человек!..

Наконец, когда рукоятка стала отваливаться слишком часто, отец не выдержал и сказал:

— Давай её сюда, я сам приделаю, вижу тебя это забавляет, тебе лишь бы дурака валять.

И он так крепко приделал её, словно припаял. Однако ему пришлось прилаживать её и во второй, и в третий раз. Тут уж он не на шутку разозлился.

— Давай-ка поменяемся. Я справлюсь и с твоей мотыгой.

Но зато я не справился с отцовской. Уж больно тяжёлая! Несколько раз я помахал ею, потом бросил в сторону.

— Ты что, и эту испортил? — встревожился отец.

— Не могу больше! Не мо-гу! Хоть убей! — заявил я решительно.