Савелий Леонов - Молодость

Тимофей, не веря своим ушам, радостно поспешил из избы.

«Неужто служивый зорьку потревожил?» — дивился он, боясь нечаянно спугнуть милые сердцу звуки.

Здороваясь с отцом, Степан заговорил:

— Весна, сказывают, холодная нынче задалась. А вот хлеба растут на славу. Стало быть, одно другому не помеха?

— Май холодный — год хлебородный, — со знанием дела подтвердил Тимофей. — Так уж испокон века ведется. Холодом зашибет мошкару, что в жаркие дни апреля в несметном числе отроилась, она и не тронет посевы. Ты, сынок, траву за усадьбой хочешь снять?

— Хочу, папаша, немного размяться. Скотину заведем — ей корм нужен.

И, помолчав, осведомился:

— Почем теперь у вас лошади?

Он еще говорил «у вас», не успев свыкнуться с новым положением.

Тимофей, беседуя, посматривал на сына с лаской и надеждой. Ему нравилось, что Степан тотчас по приезде осмотрел хозяйство, расспросил, сколько нарезали земли и где выпали загоны. — Видимо, годы скитания на чужбине не лишили его прежней домовитости и крестьянской сноровки.

Наладив косу, Степан прошел за огород. Там вдоль канавы росла густая, сочная трава. Степан погнал ряд, срезая зеленую поросль широко и чисто. Каждая былинка, каждый листок послушно ложились под острой сталью на пахучую гряду.

— Ну, мать, не спеши умирать, — сказал Тимофей, вернувшись в избу, — молодой хозяин засучил рукава!

— Дай-то бог! — вздохнула Ильинишна.

Больше всего она опасалась, что сын пробудет дома недолго. Он с детства жил в людях. Куда еще может закинуть его судьба?

Степан вернулся из плена, когда сенокос уже кончился. Он жалел, что ему не придется выйти, как бывало, ранним утром на луг, напоенный росой, тихий и голубоватый, как озеро. Из травы вылетает пташка и долго беспокойно вьется над своим гнездом. У дороги лежит кошель с хлебом и стоит жбан с водой. Заходя на новый ряд, хорошо припасть к этому жбану.

Обкашивая приусадебный участок, Степан заметил, что в сени его избы проворно шмыгнула Аринка.

«Зачем это она к старикам?» — подумал Степан.

Живо представилась ему минувшая ночь… С млечного перекрестка падали, сгорая на лету, яркие звезды. За ручьем, в синем предрассветном мраке, фыркали на лугу лошади. Аринка ощупью искала в мокрой траве рассыпанные шпильки и, прихорашиваясь, укладывала тяжелые черные косы.

Заглядывая Степану в лицо, вдруг спросила:

— Об ней думаешь?

— Стараюсь не думать…

— А я люблю тебя. Пропадай все пропадом!..

Она горячо схватила его руку своими сильными пальцами и вкрадчиво зашептала:

— Я ведь знала, что ты вернешься… За мною свахи четыре года бегали, ноги оттоптали, да я послала их всех к шутам! Вон и Клепиков увивается…

— Откуда ты знала, что вернусь? — перебил Степан. — Это секрет.

— Каждый секрет со временем теряет силу.

— Стало быть, моему еще срок не пришел…

— Чудно говоришь, — задумчиво промолвил Степан, ч как бы догадываясь о чем-то и не желая этому верить…

Теперь он жалел об этой ночи. Сближение с дочерью Бритяка не заглушило боли и обиды от Настиной измены.

Степан вспоминал встречу с Настей, такую неожиданную и так нелепо прерванную Ефимом, разговор, который вели они, мучаясь и не находя нужных слов.

«Ну и пусть… Все уже определилось», — старался отмахнуться он.

Но думы шли своим чередом. Неотступно витал перед ним образ Насти… Зачем она хотела видеть его? К чему понадобилась эта встреча?

Утро теряло последние капли росы. Воздух наполнялся пчелиным гулом, знойным шелестом ветерка, запахами подсыхающих трав. Деревья торопливо убирали свои тени, давая простор медосбору. Сияла манящая даль полей: там горячее солнце дарило зыбкому колосу летнюю позолоту. Над миром широко распахнулась небесная синь, стала теплой и нежной черная земля.

А в груди Степана была тоска. Она мешала ему радоваться, глядя на прекрасное утро, мешала думать о будущем. Даже в труде не находил он успокоения.

Степан докосил траву, убрал косу на место и пошел завтракать.

У Ильинишны все уже было на столе. Вкусно пахло жареной гречей: политая конопляным маслом, дымилась редкая в этой семье гостья — любимая соломата. В большом деревянном блюде, полном растолченной картошки и кваса, плавали нарезанные мелкими ломтиками зеленые огурцы.

— Может, служивый, «разговорчику» достать? — неуверенно спросил Тимофей. — Николка живо смотает к Васе Пятиалтынному… Сам гонит, крепкая получается, черт!

Николка, прибежав от Бритяка, стоял наготове. Но Степан отрицательно качнул головой.

— Нет, папаша, и без самогона всего не переговоришь. А сейчас мне, тем более, нужно на деревню…

— Ну-ну. Гляди, сынок, была бы честь предложена, — смутился Тимофей. И вдруг подмигнул Ильинишне, явно довольный отказом сына.

— Насчет Васи Пятиалтынного, — продолжал Степан, прихлебывая квас, — хорошо, что сказали. Нынче же поломаю аппараты! Еще у кото есть?

— Афонюшка в погребе прячет! — крикнул Николка. — Молчи, аспид! — испугалась Ильинншна.

Но мальчугана не так просто было удержать. — Братка! Я деревню насквозь знаю! — горячился он. — Из ночного едешь: тут дымок, там дымок… Хлеб на тухлую воду переводят!

— Хлеба губят — страсть! — не утерпел Тимофей — Иной, сукин сын, не умеет. Портит муку на барду да — в канаву! Все жердевские свиньи пьяные ст барды валяются.

Степан положил ложку, вопросительно посмотрел на мать.

— Истинная правда, — подтвердила Ильинишна. — С жиру бесятся.

— А в городах, мамаша, люди с голоду мрут. Там вовсе не видят настоящего-то хлеба: овсянка да разные подмесы! — и Степан отодвинул от себя ржаной ломоть, словно устыдившись эдакой сытой жизни.

Завтрак кончился, но никто не выходил из-за стола. Всем хотелось лишнюю минуту побыть вместе, уж очень редко собиралась семья. Отец, мать и непоседливый Николка наперебой рассказывали Степану, как деревенские богачи спекулируют мукой и зерном, как скупают за бесценок вещи у приезжих питерцев и москвичей.

— Эх, служивый, — гудел Тимофей, подперев руками седую голову. — Кому голод — могила, а шаромыжникам завсегда любо да мило. Вон Бритяк с прохвостами Берманом и Кожуховым не один вагон пшеницы сплавили! И Аринка возит куда-то… В такое время эти лихоимцы за мешок хлеба — мешок денег норовят урвать! Разве ты с ними столкуешься?

— А толковать с ними нечего, папаша, — возразил Степан, и в голосе его звучала непреклонная воля. — Если Ленин сказал: взять излишки, то мы их возьмем.

— Силой?

— Там увидим. Понадобится сила — нам ее не занимать.

Когда Николку кликнули на работу, Тимофей направился во двор и шепнул следовавшей за ним Ильинишне:

— Золотой у нас малый — на винишко не падок!

— Господи… Какой-то он беспокойный, — отозвалась Ильинишна. — И на стороне ему не жизнь, и дома мученье…