Савелий Леонов - Молодость

Однако, встречая Настю, он был сух и мрачен. Он ломал себя, сковывал чувство… Нет, он не доверял больше сердцу.

Однажды, вернувшись домой, Степан увидел мать, сидевшую в темноте на пороге. Ильинишна вошла в избу и зажгла лампу. Собирая сыну ужинать, она все время порывалась заговорить с ним и робела. Наконец морщинистое лицо старухи оживилось, в глазах мелькнуло что-то некстати резвое, молодое.

— Хоть бы заладилось у вас, Степан… Правда, об Аринке слава нехороша. Да разве угадаешь? Кто про Настю думал плохое? А ведь обманула…

Дремавший на приступке Тимофей заворочался и неожиданно поддержал Ильинишну:

— Верно, служивый… Полетал по чужбине, хватит. Надо жениться да остепениться. Всякая жизнь начинается с доброй свадьбы.

Степан перестал есть. Молча полез в карман за табаком. Он вспомнил, что у матери иногда появлялась на закуску ветчина, отец носил голубую сатиновую рубаху Афанасия Емельяныча… Аринка умело и не без успеха задабривала будущих свекра и свекровь.

Ночью спалось плохо. Степан ворочался на соломе, курил трубку. В печурке наигрывал сверчок. За окном вздыхала влажная после дождя темь. Словно огнивом по кремню, чиркала зеленая молния, и слышались дальние раскаты грома. В глухих, опутанных плетнями жердевских переулках лаяли собаки.

«Да… жениться и остепениться… Это старики верно говорят», — думал Степан, в то же время слишком хорошо зная, что после Насти не полюбит никого.

Чуть свет Степан оделся и вышел во двор. Посреди двора на чурбане сидел Тимофей и, обхватив крепкой пятерней обух топора, ловко выстругивал отточенным лезвием дубовые зубья для граблей.

— Доброе утро, папаша!

— А, служивый, не спится? Куда ты?

— Пахать с Николкой едем. Говоришь, полдесятины у нас за железной дорогой парует?

— Акурат полдесятины, — старик отложил в сторону топор, стряхнул с коленей кудрявые стружки и, сияющий от веселых мыслей, поднялся. — Пахать… Ух, благодать-то какая! Даже не верится, что мы взаправду этой землей владеем. Знатная, барская земля!

— Теперь наша.

— А плужишко чей? Петрак даст?

— Пусть попробует не дать, — с тихой злобой сказал Степан. — Николка лошадей из ночного не приводил?:

— Спозаранку примчался. У вас, я вижу, все как есть договорено. — И, не отпуская сына, заспешил: — Поеду с вами. Хоть душу на пахоте отведу. Да тебе и нельзя долго там оставаться: Жердевке нужен. Вот я подменю кстати.

На гумне Бритяка установилась подозрительная тишина, когда Степан с отцом шагали туда прямо через картофельные борозды. Было ясно, что на них смотрят хозяйские глаза, полные ненависти и страха, но смотрят тайком.

— Позови старшого! — крикнул Степан дожидавшемуся у конюшни Николке.

— Я здеся, — Петрак выступил из-под навеса, где стояли повозки, косилка, плуги. Огромный, бородатый, он успел за время болезни Афанасия Емельяныча приобрести солидную осанку, ходил брюхом вперед, и только в широко расставленных белесых глазах застыла прежняя диковатость.

— Парок хотели взметнуть, — поздоровавшись, сообщил Тимофей.

— Время, — бесстрастно кивнул Петрак. — Берите, что надо. Вы здеся все знаете… Вместе наживали.

Он повернулся и, не глядя ни на кого, ушел в избу.

— Видал, хитрый какой, Бритяково отродье! — зашептал Тимофей. — Совсем добренький… Даже признается, что вместе наживали.

— Признался вор, когда за руку схватили, — улыбался Степан, надевая на лошадей хомуты и прилаживая постромки.

Николка кидал из кладовки вожжи, кнут. Тимофей устанавливал плуг на волокушу.

К амбару прошла, картинно подбоченясь, Марфа. Грохнув дверью, вынесла в фартуке зерна, сыпанула курам. Двинула ногой в бок задремавшего Полкана, и тот взвыл от страшной боли.

— Змея! — Николка ожесточенно поскреб свою льняную макушку. — Собака ей помешала! Не знает, на ком зло сорвать… Подлая!

Вытащив из кармана сплющенный кусок черствого хлеба, недоеденный в ночном, мальчуган дал его обиженному псу и побежал за плугом.

За деревней воздух, был свежее и чище. Лиловые туманы медленно уползали с полей в овраги. Встречные вербы и ореховые кусты стояли тихо, бестрепетно. И лишь телеграфные провода у железной дороги тянули свою монотонную песенку, убегая вдаль по хлебным просторам, через болотистые низины и темные леса. Паровой клин был уже черен. Лишь кое-где пестрели на нем, невспаханные загоны, заросшие красноголовым татарником, желтой сурепкой, вишневой кашицей воробьиного щавеля…

«Скоро управимся с этим делом, — думал Степан, осматривая поле. — У всех будет обработана земля, у каждого родится хлеб».

— Вот и наша метка, — указал Тимофей на ямку вправо от дороги. — Сворачивай!

Степан придержал лошадей.

— Ну, папаша, здесь татарник, что твой лес!

— Ха! Долго не трогали, разросся. Это к урожайному году.

Плуг сняли с волокуши. Щелкнув стрелкой, Степан опустил лемеха. Николка заскочил между лошадиными мордами, взялся руками за недоуздки:

— Но-о! Родные, трогай.

Острая сталь вошла в землю, захрустели травяные корни… Рыхло и глубоко, как рана, распахнулась первая борозда.

— Кажись, низко взял, сынок! — крикнул, поспешая сзади, Тимофей. Он шагал босиком по колючкам, не обращая на них внимания. — Крошку достает!

Степан перевел стрелку на один зубец выше, и за плугом потянулась черная, свежеотполированная лемехами слоина земли.

На втором круге Николка бросил лошадей:

— Э-эй, голуби, сами пошли; Братка, Чалую подстегни, не тянет.

— Благодать землица! — шептал Тимофей в восхищении. — Жирная, сытая. Ею, кормилицей, и человек живет, и скотина, и всякая ничтожная тварь пробавляется… Она родимая мать наша от сотворения мира, только богатеи обратили ее для нас в злую мачеху.

— Хорошо сказано, папаша! — Степан выдернул на повороте плуг из борозды, очистил прилипший грунт с лемехов, и в зеркальном блеске их заиграла небесная синева. — А вот чудно тоже: почему кучке лиходеев удалось над народом верха взять?

Старик высморкался. Помолчал наморщивая лоб;

— Тут, сынок, дело нечистое… Обманом да хитростью человека вяжут! Сперва к нему будто бы с сочувствием, с добротой, а потом — хомут на шею… Завсегда эдак! Помню, в голодный год князь Гагарин ссудил хлебушка мужикам… Ну, и терпужили за него окрестные деревни бессчетно, совсем как на барщине, до самой революции!

— Но если люди станут жить общим миром? Все за одного и один за всех?

— Ха! С миром, известно, другой разговор. Мир не ковырнешь пальцем, не запугаешь зайцем! Только, служивый, в каждом деле есть своя загвоздка…

Отец был еще далек от тех беспокойных мечтаний, которые влекли Степана днем и ночью в заманчивую будущность. «Добрая житуха наступает, — думал Тимофей. — Скорей бы молодец искал суженую… Внуков хочется дождаться. Верный корень — внуки! При них и умирать не совестно…»