Савелий Леонов - Молодость

— Ишь, как он ружья-то величает! — засмеялся Терехов.

— Получив такое предупреждение, барин тотчас собрал и вооружил свою дворню дробовиками и послал Еерхоконного в город за подмогой… Перед обедом пришли солдаты с офицером: «Наслышаны мы, — сказал офицер, — что к вам нынче обещался вор Тришка Сибиряк. Так из города меня с командой прислали на подмогу», «Очень благодарен, — говорит барин, милости просим, с дорожки закусить, чем бог послал… Пойдемте в дом, а солдатушкам я велю принести сюда водки и закуски».

Закусили, подвыпили слегка. Барин все храбрился: «С вами я не только Тришки, а просто никого не боюсь! Чего мне Тришки бояться?» А офицер посмотрел вокруг, видит, что в комнате больше никого нет, и говорит: «Коли вы, барин, не боитесь Тришки, мне и подавно его бояться нечего». — «Отчего ж так?» — спросил барин. — «Оттого так, барин, что я и есть Тришка Сибиряк».

«Слушай, — сказал Тришка обомлевшему барину, а сам из кармана пистолет вынул, — просил я у тебя тысячу. Не для себя просил, а для твоих же рабов, — ты не дал. Потом я просил две тысячи, — ты и тут не посочувствовал. Теперь давай двадцать тысяч! Две я отдам мужикам, а остальные на свою братию возьму — надо же и нам с твоей милости чтонибудь получить! Да полно, барин, глазами-то хлопать: рассчитаемся честно, а то мне пора домой…» — «У меня дети в другой комнате, — говорит барин, опамятовавшись, — ты здесь погоди, а я сейчас тебе сполна принесу…»—«О, барин! — покачал головой Тришка. — Молодец, барин! Подрастешь — плут большой будешь! Думаешь надуть? Ты ступай спереди, а я хоть и сзади… Только знай: пальцем кивнешь — пулю в затылок пущу! Ты делай свое дело, а я свое сделаю». Вышли они в другую комнату, а там—вооруженная дворня. Но барин не посмел и пикнуть, провел в кабинет, отсчитал двадцать тысяч. «Смотри же, — сказал Тришка на прощание, — мужиков не обижай! Обидишь мужиков—бог тебя обидит!» И с того времени, говорят, барин шелковым сделался.

— Вот это талант, — уже без смеха произнес Терехов. Степан кивнул головой.

— Не все, конечно, подлеты были настолько изобретательны. Как-то ночью они встретили неподалеку от Орла проезжавшего царя Петра… Налетели ватагой, сбили кучера с облучка! Одни распрягали лошадей, другие кинулись седоков в карете обирать. Царь проснулся, выскочил на волю и закричал: «Что вы, черти, делаете. Знаете ли, кто я?» — Подлеты узнали Петра по необычайно высокому росту и, сказывают, упали перед ним на колени. На вопрос царя, что заставляет их разбойничать, они отвечали: «Твои, государь, чиновники, наши супостаты-антихристы».

— Простил царь?

— Простил. Некогда было ему и разговаривать: ехал к Полтаве со шведами драться. В Орле мост через Оку тогда еще не успели перекинуть. Петра перевозили на пароме. В ожидании своей кареты он стоял на левом берегу, суровый и строгий. Тут горожане почему-то, вместо хлеба и соли, поднесли царю блюдо с малиной… После Полтавской битвы, на обратном пути, Петр вспомнил об орловских подлетах и велел на том самом месте церковь поставить. Сейчас возле нее село Петропавловское.

Терехов усиленно дымил папиросой. Он не переставал восхищаться, знакомясь с прошлым Степанова края.

— Люди искали выхода из неволи, — сказал он, раздумывая. — Бились с лихом каждый на свой манер. Вот они, дубинники!

Так, за перекуром и дружеской беседой, незаметно догорал яркий летний день.

Поезд, сотрясаясь, оставлял за собой полосатые верстовые столбы.

В Орле меняли паровоз. Степан смотрел издали на большой город, живописно раскинувшийся по берегам двух рек — Оки и Орлика — на месте их слияния. В отблесках закатного багрянца сияли крыши каменных зданий и зеркальные стекла окон, где-то на Монастырке призывно звонили к вечерне. Через водную гладь Оки синеватой паутиной висел чугунный мост Риго-Орловской железной дороги. В благоухающих садах тонули улицы и переулки, а на крутом берегу Орлика шумело могучими дубами Дворянское Гнездо.

— Не знаешь ли, Степан Тимофеевич, почему город носит такое название — Орел? — спросил Терехов, зачарованный великолепной панорамой.

— Старики рассказывают, — отозвался Степан, — что при закладке города народ собрался на правом берегу Орлика, где он впадает в Оку. В том месте стоял вековой дуб. Царский воевода приказал его срубить. Раздался стук топора… И все увидели, как с дуба поднялся могучий орел, потревоженный в гнезде. «Вот и сам хозяин!»— закричали люди и назвали город Орлом.

— Стало быть, и здесь была лесная сторона?

— Леса тянулись дремучие, на сотни верст вокруг… Даже в Орле-городе, на Нижней улице, в кустарнике дикие кабаны водились.

Друзья стояли, провожая за лиловые кромские степи легкие пурпурные облака, летевшие вдогонку огненному шару солнца. Длинные тени их падали на остывающую землю. Треща крыльями, из садов Новосильской улицы вспорхнула стая буркутных голубей, торопясь на ночлег.

Степан перевел взгляд на гору, по которой поднималась Волховская улица. Там, за переплетающейся акацией бульвара и розовым домом упраздненного губернатора, томился когда-то в Орловском централе Феликс Дзержинский.

Радостно было видеть город в кумачовых флагах — вестниках исторических перемен. Обновленный временем, он вселял в сердце Степана гордость за великих земляков — Тургенева и Лескова, Писарева и Грановского, Русанова и Дубровинского…

Эшелон двинулся дальше. Степан взглядом простился с родным городом, уплывавшим в зеленые сумерки. Навстречу опять побежали поля и перелески, но Степану они казались уже не столь близкими, как те, что остались позади.

Ночь пришла быстрая, тревожная. На остановках расторопные мешочники шныряли возле эшелона. Забирались на буфера и крыши, стараясь обмануть охрану.

Один раз в темноте проскочила, изогнувшись под тяжестью мешка, сильная девичья фигура. Она чем-то напомнила Аринку.

«Только этого не хватало», — насторожился. Степан. В голову полезла всякая чертовщина, догадки и подозрения о частых поездках дочери Бритяка…

Перед большой станцией машинист вдруг резко затормозил, буфера грохнули на разные лады, донесся паровозный, свисток. Степан выглянул из кондукторской будки и увидел красный глаз семафора.

— Не принимает, — сказал Терехов.

Постояли минут десять. Красный глаз по-прежнему заграждал дорогу. Паровоз выл почти беспрерывно.

— Гляди тут, я схожу на станцию? — и Степан, спрыгнув с подножки, побежал вперед…

Он бежал по песчаной насыпи и лишь теперь почувствовал, как продрог ночью. Возле единственного фонаря ему встретился какой-то оборванец. На заросшем щетиной остроносом лице блеснули недоброй усмешкой глаза.