Савелий Леонов - Молодость

— Степа, мы, не помяли в дороге узел? — обратилась она с улыбкой к мужу. — Скуп я положила кофту для мамы и папины брюки. Сама портняжничала: не знаю, угожу ли?

— Ох, да за что меня, старуху, в такое добро обряжать, — робела и отмахивалась польщенная Ильинишна при виде великолепной обновы.

А Тимофей мялся, чесал в затылке и деловито гудел:

— Матерьял хоть куда! Взять, к примеру, штаны: настоящая чертова кожа! На базаре или по случаю купили?

— Нет, — сказала Настя, окончательно завладев общим вниманием. — Терехов ездил на побывку к себе в Иваново, и я наказала… У них там с мануфактурой хорошо — сами ткачи.

За обедом речь пошла об урожае, наполовину оставшемся в поле из-за мятежа, о бандах Фили Мясоедова и Волчка, орудовавших на границе уезда, о слухах с Дона…

— Белая армия… да! — говорил Тимофей, качая головой. — Видать, царевы генералы и впрямь задумали взять Москву! Со всех сторон, стало быть, лезут, сынок?

Степан придвинул детям нарезанный ломтями пирог и чашку со сметаной. Вытер о полотенце руки.

— Лезут, папаша! Теперь им открыто Англия, Франция и Америка помогают! Ведь капиталы у них тут, неохота жилу золотую терять!

— Тогда придется хватить нам лиха… Крепко воевать придется, сынок! Мужика-то русского им все равно не взять! Мужик в землю врос, как дремучий бор: срубишь — корень останется! Но кровушки прольется немало…

Проснулась Маша, выпрастывая ручонки и похныкивая. Настя тотчас ушла с ней за печку, на приступок. Закрывшись простыней, дала грудь. Рассказывала оттуда поразивший всех случай с Гранкиным. Исколотый штыками при нападении мятежников на военный склад, Гранкин считался, по свидетельству врачей, безнадежным, однако выздоровел.

— Недавно прихожу я в госпиталь, а он там ораторствует среди раненых. Только почернел весь, вроде обуглился, да стал еще злее.

— Выходит, человек — самая живучая сила! — убежденно прогудел Тимофей. — И на войне сражается, и дома с нуждой бьется… и все дышит!

Он помолчал и со вздохом добавил:

— Раньше воевали пиками да саблями. Теперь придумали пушки, пулеметы. Чтобы не поодиночке, а целыми ворохами народ класть! Неужто и жить иначе нельзя?

Степан повернулся к отцу.

— Вот мы и хотим жить иначе. Народ никогда не начинал войны, ее затевают богатеи! Заметьте, каждую войну называют последней, а вся история человечества есть история войн. Нас избавит от этих ужасов коммунизм! Они, — указал Степан на детей, — будут свободны по-настоящему.

Степан был во власти новой идеи, затмившей в нем остальные чувства, идеи созидательной, трудовой. Сначала он вынашивал ее в себе, затем поделился с Николкой и Настей, а сегодня решил сообщить родителям.

— Мы к вам, в Жердевку, не надолго, — начал Степан, взглянув на жену, как бы удостоверясь в необходимой поддержке. — Решено в гагаринском имении организовать сельскохозяйственную коммуну. Сейчас там пригрелся один тип… делами правит скверно.

— Коммуну?.. — неуверенно переспросил Тимофей. А Ильинишна только рукой повела, будто желая и не смея отогнать эту новость, грозившую ей разлукой с сыном.

— Да, папаша! Создадим коллективное хозяйство тружеников, которые вчера работали на бритяков и Гагариных, а завтра станут работать на себя.,

Он с увлечением говорил, какая великолепная земля предоставляется в распоряжение коммунаров! Какой лес! И сад, и дом, и надворные постройки! Для начала во всяком случае этого достаточно.

Тимофей слушал и соглашался: куда там! Барская вольница, есть к чему руки приложить… Но шуточное ли дело — бросить родное гнездо, податься на чужбину!

К вечеру около избы стали собираться жердевцы. Всем хотелось взглянуть на Степана, занимавшего такой высокий пост, и на его выросшую семью. Ребятишки вертелись перед окнами, бабы ныряли в сени. Мужики долго откашливались за дверью, словно испрашивая позволения, степенно входили в избу.

— Не помешаю? — краснея от смущения, задержался на пороге новый председателъ сельсовета Роман Сидоров, высокий, с богатой пепельно-сизой бородой.

— Милости просим, — Ильинишна встала с лавки, уступая место.

Но Роман, поздоровавшись, остался из Почтения к уездному начальству на ногах.

Прибежал Чайник.

— С новиной вас — раз, с филлиповкой — преддверием рождества — два, с прибавкой семьи — три, — зачастил Чайник, помчавшись по избе и успевая на ходу выпить из кружки квасу, выхватить с загнетки на прикурку уголек и осмотреть барашек Степановой шапки.

— Ты все тот же балабол, Тарас! — усмехнулся Тимофей.

— По Тараске салазки, по Ермошке гармошка, по дураку шлык! Я не один — эх-ма! Таких еще целая тюрьма!

Пришел Алеха Нетудыхата, черный, будто вымазанный дегтем, а четыре его сына, тоже черные, приземистые, задержались с девками в сенях. Пришли братья Адоньевы: хромой Архип и краснощекий, точно женщина, Проняка.

Все это был народ осторожный, имущий, хотя и не богатый, трудом добывший себе маленькое крестьянское счастье и не рисковавший им понапрасну. Степан не помнил, чтобы кто-нибудь из них выступал на собрании. Они всегда стояли в толпе и прислушивались к другим. И на город не ходили, отсиживаясь в хлебах.

Мужики разобрали привезенные Степаном газеты. Со смехом и удивлением рассматривали нарисованного буржуя, у которого вместо брюха — куль золота.

Беседа шла медленно, издалека, с перекуром.

Степан обрадовался мужикам. Он как раз думал, что хорошо бы потолковать о коммуне с жердевцами, не собирая специального схода.

Распахнув дверь на веранду, Гагарин крикнул:

— Стой! Руки вверх!

— Сдаюсь, полковник… не делайте мне второй пробоины в груди, — глухо и насмешливо ответил слабый голос.

— Кто вы такой? — удивился Гагарин, почувствовав что-то неприятное в словах пришельца.

Тот молча оттолкнул руку с браунингом, направленным в него, шагнул через порог. И здесь, в освещенной комнате, пошатнулся… Под расстегнутой гимнастеркой виднелись бугристо накрученные полотенца, уродующие фигуру незваного гостя.

Гагарин высоко поднял брови.

— Ефим?

— Виноват… не по форме… да что поделаешь? Беда одного рака красит! — криво ухмыльнулся Ефим и вдруг озлился. — Там у вас какая-то балда вздумала из ружья палить… Жаль, если я в потемках обмишулился — был бы покойник!

Он не оглядывался и потому не видел, что бледный, перепуганный Витковский едва держал двустволку в дрожащих руках.

У Гагарина отлегло от сердца. Хорошо, что тревога кончена и можно не менять намеченного плана.

«Ох, нанесло же их на мою голову, — думал Витковский, медленно приходя в себя. — Слава богу, работников нет… Долго ли до беды?

Закрыв дверь на ключ, он приготовил чай, и все расположились за столом. Ефим полулежал в кресле, потный, обросший жесткой рыжей бородой. Дышал с хрипом, грудь тяжело поднималась и опускалась.