Федор Гладков - Цемент

В этом лозунге в аршинных буквах на стене Городского дома (коммунхоза) чья-то насмешливая рука замазала грязью первое «не», и все прохожие не могли привыкнуть к новой комбинации слов и смеялись.

Глеб остановился в тревоге. Да, новая экономическая политика — рынки, продналог, кооперация….

…Вот — кафе и струнный оркестр… А полфунта пайкового хлеба? А дачка — аршин мануфактуры, наусники и дамские подвязки от профсоюза? Почему так быстро начинают обсахариваться витрины. И почему так беспокойно на душе?..

На другой стороне улицы, у окна кофейни, Глеб увидел Полю. Она стояла к нему спиной, смотрела в окно и не могла оторваться. Стремительно пробежал мимо нее человек в новом френче, с портфелем (кто не носит теперь портфелей!), задел ее плечом и оторвал от окна. Но она не заметила и стала на прежнее место.

Глеб перешел мостовую и остановился рядом с Полей. Но она и его не заметила. Там, в дымной, сумеречной глубине, сидели за столиком попарно и группами тени, воскресшие из прошлого.

Через окно призрачно струились далекие скрипки.

За спиной, на тротуаре, — деловой разговор:

— …твердой валютой… только твердой валютой…

— Товар свежей заграничной доставки… франко… фелюги… процент чистой прибыли…

— Можно прекрасно заработать на комиссии…

— Предлагается партия сухумского табаку…

— Но самая выгодная операция с мукой… Понимаете — голод…

Глеб оглянулся и увидел адвоката Мирского с двумя субъектами в панамах: один из них — бывший крупный винодел побережья, другой — бывший табачный фабрикант.

…Будь оно проклято! На заводе пахнет еще Октябрем, и голова не отдохнула от гражданской войны. А когда он бывает в городе — будто совершается странный сдвиг и мир изменяет свой облик…

Глеб, играя, потянул портфель из рук Поли. Она дрогнула и очнулась. В испуге взглянула на него, и в ее глазах он увидел задавленный крик.

— Ну вот скажи мне, Глеб… Ты понимаешь что-нибудь? Я хожу по этой улице и глазею на окна, как дура. Что со мной происходит?.. Смотрю до боли в голове, до скрипа в зубах и — ничего не понимаю… Я ничего не понимаю, Глеб…

— Иди в женотдел. Пусть глазеют дураки, прохвосты.

Он взял ее под локоть и повел с собою вдоль улицы, а Поля испуганно смотрела по сторонам, в двери и окна магазинов, и глаза ее дрожали, как капли на ветру.

— Сегодня я не пойду в женотдел. Там — Даша. Твоя жена — редкая женщина: она далеко пойдет, вот увидишь… Впрочем, что можно сказать о других, когда не можешь знать о себе?.. Вчера я была одна, а сегодня — другая.

— Стыдно, товарищ завженотделом! Что за паника? Драться надо, а не плакать и не хромать.

Он говорил грубо, но руку ее прижимал ласково и взволнованно.

— Что со мной делается, Глеб? Может быть, только ты в силах разобраться в этом ералаше?.. Я — точно зачумленная. Чувствую, как подо мною зыблется почва. Ведь я была на фронтах, видела настоящие ужасы… Два раза пережила страх неизбежной смерти. Была активной участницей московских боев. А вот сейчас переживаю такое, чего со мной не было никогда. Точно надо мной кто-то издевается, а мне — стыдно, потому что не могу защититься. Это — так нужно? Это — неизбежно? Это — необходимый результат наших страданий и жертв?.. Так ли это, Глеб?.. Может быть, и ты тоже очумел? Скажи мне откровенно: может быть, Глеб, ты только храбришься по привычке?

Дошли до Дома Советов. Поля остановилась, но не отрывалась от Глеба, и было видно, что ей тяжело оставаться одной и тяжело — на людях. Глеб волновался. От чего больше? — от того ли, что взбудоражили слова Поли, или она влекла его к себе, идущая в него из-за Даши и через Дашу?..

…Концессия на завод. Глеб испугался тогда этого нового, зловещего слова. Неизвестно, кем слово было брошено на ветер, и он тогда не мог добиться никакого толку. Был подпольный, косноязычный слух, но он скоро растворился в тумане. А вот улица заговорила горластым языком витрин и суетливой толчеей спекулянтов и торгашей. Это был уже зловещий признак… нет дыма без огня… Слух о концессии должен был родиться неизбежно. Несомненно, в недрах совнархоза уже подготовляли почву для акционерного общества с привлечением прежних владельцев.

…Поля. Вот она, близко, и в словах ее так много задушевной дружбы, и так она нуждается теперь в его силе. Чуял он в ней большую сумятицу, а войти в ее душу мягко и бережно не мог. Хотелось сказать ей милое слово: накрыть ее как шинелью от холода.

— Я не пойду в женотдел, Глеб. Лучше пойдем ко мне — посидишь немного. При тебе мне не будет так худо. Можешь скоро уйти, но лишь бы было ощущение, что я — не одна. Может быть, ты скажешь такое слово, которое отрезвит меня, и я буду глядеть на все другими глазами…

Она подтолкнула его к зеркальным дверям подъезда.

И вплоть до самой комнаты — по мраморной лестнице, по узкому коридору — она не выпускала его руки и повторяла:

— Так надо, да?.. Так надо?..

В комнатке было светло и пусто. У стены стояла железная кровать, на кровати — серое одеяло, белая подушка. Над кроватью — Ленин. У окна — столик, а на нем — свалка из книг и бумаг.

Если бы Глеб случайно зашел сюда, не зная, что здесь живет она, все равно почувствовал бы ее по запаху.

Она бросила на стол портфель, не села, а прислонилась к стене, около стола. Глеб прошелся по комнате и остановился около двери в левой стене.

— Кто там, за этой дверью?

— Это — комната Сергея.

Он стукнул в дверь кулаком. Внутри, в пустоте, вздохнуло эхо.

Подошел к двери в правой стене, около Поли.

— А тут?

— Я боюсь этой двери. Тут — Бадьин. Я не люблю его; в нем что-то тяжелое, и мне всегда чудится: отворится дверь — и будет… может быть, черт знает что…

— Он — бабник этот Бадьин.

— Почему? Откуда у тебя такое заключение?

Поля засмеялась, но глаза смотрели внутрь, и вся она прислушивалась к своей боли.

— Он — бабник. Я еще буду иметь с ним дело при случае.

— Какой ты еще раб, Глеб! Должны же мы наконец произвести революцию и в себе. В нас самих должна быть беспощадная гражданская война. Нет ничего более крепкого и живучего, как наши привычки, чувства и предрассудки. В тебе бунтует ревность — я знаю… Это хуже деспотизма. Это такая эксплуатация человека человеком, которую можно сравнить только с людоедством. Вот что скажу тебе, Глеб: к Даше ты с этим не подойдешь — будешь бит.