Федор Гладков - Цемент

Он слушал Чибиса и улыбался: хорошо!.. Только мало — надо больнее, больнее.

Из кучи офицеров вышел скуластый человек. Голова его дергалась и лицо искажалось тиком.

— Вы здесь — насчет издевательства… Вы думаете — вы поразили и… эк… (дернул головой) превзошли?.. Вы — мла-денцы… эк… А мы давно уже отравлены… и уже не чувствуем… Вы не знаете ужаса человеческого распада… эк… Я кончил…

И вяло отвернулся…

Чибис усмехнулся, вглядываясь в офицера. Смелость и вызывающий тон оживили лицо его любопытством.

— Вы правы. Но вы напрасно храбритесь. Вы в достаточной степени знаете, какую боль мы умели наносить вам. Не правда ли? Нас нельзя упрекнуть в несправедливости и легкомыслии.

Разболтанный человек отошел не оглядываясь.

Офицеры молчали, и лица их были серы, как у мертвецов.

Чибис взглянул на солнце, неожиданно улыбнулся и поднял руку.

— От имени трудящихся… призываем отдать ваши силы Республике Советов…

Дальше ничего не было слышно. Началась свалка. К Чибису рванулись люди с сумасшедшими лицами. Кричал Чибис, кричала Мехова, кричал Сергей… И Глеб кричал, а что кричал — ни слова не помнил. Солдат с голым плечом лежал брюхом на палубе и плакал навзрыд. Кто-то сипло ругался, задыхаясь от радости.

У Сергея дрожали руки и ноги. Чтобы успокоиться, он отошел в сторону.

Мачты стеблями качались в небесах. Антенна от мачты к мачте играла гуслями. И кружились лебедки весенними каруселями. Море и воздух волновались огненной зыбью. Верил Сергей, что жизнь — бессмертна и птицы в вихрях полета расцветят воздух взрывами крыльев…

Жидкий говорил с англичанином в позументе. Тревожно вздрагивала трубка во рту капитана. Силою воли он старался держать себя чинно и важно. Быстро, как автомат, приложил он дощечкой ладонь к козырьку и зашагал по-верблюжьи к рубке, потряхивая тяжелым задом. Жидкий смотрел ему вслед и смеялся. А когда увидел Сергея, подмигнул ему и раздул азиатские ноздри.

Глеб стоял в толпе казаков. Это были фронтовики кубанских и донских станиц.

Казак в рваном бешмете, босой, бородатый, держал в руках обрывок красного полотна, Толпа смердила потом и грязью и давила Глеба со всех сторон. Одеты все были по-разному: одни — в черкесках, другие — в рваных рубахах, третьи — в каких-то странных халатах… Кое-где виднелись и турецкие фески.

— Сия знамня — красная… Хай она тряпка, но твой взгляд, товарищ, привычный до красного воздуха… Ты гляди, хлопче, сердцем… Говорю открытой душой, товарищ: это наша доля, наша кровь — сия знамня… Я — казак, пластун… и это — все пластуны… Кубани и Дона — вояки… Но все — одной страдной дороги… Разве ж не так, хлопцы? Не так я говорю, друзья мои?..

И толпа потряслась одним вздохом:

— Ппррально, козаче… так точно!..

Казак скомкал красную тряпку и опять раскинул ее перед Глебом. И на солнце она коробилась комками и корками. Глеб взял полотно и пощупал кровавые пятна.

— Подожди, брат… Вот чертовщина!.. Ведь это — рубашка!

С убитого, что ли? Почему она заляпана кровью?

— Ну да ж… казачья кровь… И вот с кровью своею идем до дому…

Горячо переливались глаза у казака. Почему он от этого казался рыжим?

— В Галлиполи сказали: довольно, хлопцы!.. до дому! А он был головной, казак Губатый… Изловили его и нас… И барантой погнали до бойни… Пороли шомполами… И меня и их… Нас до мяса, а его, Губатого — до костей… Он загнил, а мы очухли… Тут сказал Губатый: «Снимай с меня сорочку!..» Сняли. «Рви до полотна… Это, каже, ваша знамня до крови, хлопцы… То моя и ваша кровь… Я подыхаю… Берите знамня моей крови… То будет ваша знамня, то будет путь до воли, до большевицкого брата…» Так сказал казак Губатый, наш батько. И сия знамня — нам до смерти… Я хоронил ее на груди, хоронил от подлых глаз…

Глеб снял шлем с головы и без шлема стал таким же, как все.

— Замечательный флаг, верно… Это — кровь дорогая… Вы еще не забыли те чертовы дни? На всю жизнь останутся в памяти… Как рубцы от ран… Мы лупили Деникина и Врангеля… Какое у нас знамя? Такое же… политое кровью… А только вот… глядите, какой заводище… исполин!.. Он — еще холодный… Двинули с мертвого места, а он — еще слепой… Кто его зажжет своей кровью?.. Только мы — люди труда… И нас невозможно победить…

— Ну да ж… Мы все — до труда… Этим заморским, чужим и нашим чекалкам кровь трудовая — отрава!..

Девушка стояла у борта и смотрела на город. Сзади она казалась подростком, с черными волосами, горящими глянцем.

Сергей вспомнил, будто видел ее в толпе. По глазам догадался, что это была она.

И когда опять увидел ее на борту, подошел к ней, молчаливый, и вместе с нею смотрел на город. Ничего: в молчании бывают незабываемые минуты внутреннего общения.

Маковое поле пестрело на набережной… Когда ветер ползает по макам, не выносят ветра маки. Играет кошкой ветер с лепестками — боятся лепестки щекотки. Отрываются они без воли и, умирая, смеются вместе с ветром. Блекнет и пустеет набережная. Люди насмотрелись и расходятся по домам. Город и горы дышат каменным жаром. Улицы, пепельно-голубые, в волнах прозрачной зелени, воздушно взлетают в горы трубами завода. Животной жизнью дышит зеленая морская зыбь. Льются в море расплавленные дома. И горы, и город, и море дрожат в знойном опале и дыме. Чувствует ли это девушка у борта?

Это чувствовал Сергей и спрашивал девушку взглядом. Где он видел эту девушку раньше? Нигде. А может быть, видел во сне.

Она взглянула на него и улыбнулась. Потом сказала будто не ему, а себе:

— Вот ждала я… Ехала и ждала… И вот теперь… все это переживала… Как вы умеете мучить!.. Мучить и потрясать радостью… Именно; и то и другое одновременно… Вы — страшные люди, коммунисты…

Сергей ответил, не глядя на нее:

— Зачем же? Это — проще и глубже: мы люди беспощадного действия, и наши мысли и чувства — это то, что называется необходимостью и правдой истории. Мы слишком простые и искренние люди и — только. За это вы нас и ненавидите.

— О нет… Мне кажется, тут — и зверь и величие творчества… Почему?.. Среди вас так много высоких подвижников, но много страшных людей, которые уже не чувствуют проклятия крови…

— Пусть так. Но мы идем в века. О нас забудут как о страшных людях, но будут знать и помнить как творцов и героев.

Помолчали. Девушка смотрела на волны. Потом сказала тихо;

— Я слишком много страдала… Я научилась прощать вплоть до оправдания…

— Мы тоже прощаем. Вы испытали это на себе… Как боремся, так и прощаем — беспощадно.

Смятение, страх, восторг волновались в глубине ее глаз. Она протянула руку Сергею. Рука была маленькая и дрожала.

— Помогите мне понять и полюбить вас. Вы не откажете мне в переписке с вами? Вы не откажете?