Федор Гладков - Цемент

Далеко, на рейде, в знойных струях, стоял пароход, как огромная глыба, растущая из воды, Это был первый пароход с «покаянными».

Пристани рвались в зеленой зыби на куски и стекали в бездну жирными потоками нефти. Впереди, у носа, ломался бурун с хрустальным звоном. Позади, за кормой, у спины Глеба, снежно пенилась выше головы непадающая волна. У молов два дельфина перекатывались один за другим чугунными колесами. Искры стреляли от круглых спин и больно кололи глаза.

На набережных и массивах каботажей пестрели несчетные толпы. Давно не было пароходов. Они ушли вместе с белыми. Люди проголодались без кораблей, и теперь прибытие пароходов было настоящим событием.

Сергей смотрел на черную махину корабля и грыз ноготь на мизинце. Глеб бил его по руке, но он не мог оторваться.

— Вот оно. Через Голгофу — в Каноссу… Таков путь контрреволюции…

Жидкий покосился на Сергея, и ноздри его раздулись.

— Брось, Сережа! Это — интеллигентский бред. Так сейчас говорят только сменовеховцы.

А Сергей говорил сам с собою, а может быть, всем сразу:

— На этом корабле их — триста… и четырнадцать офицеров… Когда их не принимали в Туапсе, они сказали: «Пароход не пойдет обратно: пусть направят нас туда-то. Выйдем на берег — пусть нас расстреляют…» Это — великолепно. Сейчас они несут в себе страшно много энергии. Ее надо взять. Взять и — преобразить.

Жидкий вытаращил глаза на Сергея.

— А сколько они взяли у нас? Сколько проглочено нашей крови, наших сил — ты это учел?.. От этого голова кружится.

— Ну и что же?

Поля взглянула на Сергея и засмеялась. Она цвела весенней радостью, а ресницы и брови искрились солнцем.

— Ах, Сережа! Как бы тебя расклевали наши горластые делегатки, если бы услышали твою мудрость!..

Глеб глядел на дельфинов. Вращались два маховых колеса одно за другим — вспыхивали и тонули. Острыми мечами на спинах резали воду. И когда исчезали в глубинах, вода плавилась густо, без воли, без всплесков. Так же могуче и крылато в железном полете мчались маховики у дизелей на заводе и потрясали электрическим насыщением. Их было много когда-то в легком воздушном движении, а теперь — только два. Их жизни воплощаются вон там, в кратерной впадине гор, вон ползают черепахами две вагонетки — и вверх, и вниз, и ближе — по магистрали, вереницей навстречу друг другу, минуя друг друга, одна за другою, длинной цепочкой, много других вагонеток. А вот эти заряженные животной кровью колеса расточительно уносят в морские недра драгоценную солнечную энергию…

Пристани уже далеко. Горы, мерцающие медью в изломах, в фиолетовой мгле, колыбельно качаются — плавают в море. Это играет катер на зыби, и корабль вздымается и падает, закрывает полнеба и громоздится небоскребом. И Чибис, и Жидкий, и Поля — все кажутся маленькими и четкими, как в выпуклом зеркале. И он, Глеб, — маленький, только сердце — большое, больше его самого.

Сергей не отрывал влажных глаз от парохода и кусал мизинец.

В утробе корабля грохотали перезвоны металла.

Сверху, с борта парохода, смотрело множество пепельных лиц. Люди глядели вниз немигающими глазами, махали тысячами рук и выли. В высоте, за каруселями канатов и лебедок, сизый вихрился дым. Внизу, на волнах масляной зыби, плескался, трещал пулеметом маленький катер с красным полотном на корме — грозная пылинка огненной РСФСР.

Англичанин в позументе — должно быть, капитан — стоял у трапа, опирался на парапет и бесстрастно смотрел вниз на летающий катер в волнах.

Далекая набережная струилась и цвела маковым полем.

А в утробе парохода грохотало железо глухим потрясающим громом.

Серые люди сбивались потной, вонючей толпой. Это были восставшие мертвецы, — тиф, цветущий плесенью. И нельзя было различить, где офицер, где солдат.

Жидкий говорил с англичанином а позументе и сам был похож на англичанина.

Чибис стоял в желтой коже и говорил бесстрастно и отчетливо:

— Офицеры — вперед и ближе! Остальные — назад!

Толпа очистила место на палубе. И место это показалось лобным.

Торопливо пробрались сквозь толпу бравые оборванцы с голодной водянкой и грязью в лицах.

Поля озорно усмехнулась.

— Смотри, Глеб; это — удавленники. Они целовали ручки у дам. Протухли, как жужелицы…

Голос Чибиса был ровный и тусклый:

— Вы — наши враги. Вы нас ненавидите. Вы тысячами истребляли нас — рабочих и крестьян. Вы ехали и надеялись, что найдете здесь не смерть, а жизнь. Зачем вы приехали в Советскую Россию?

С серебряной щетиной на челюстях вышел старик.

— Мы не боимся ответа… о нет!.. Мы — только мучительно уставшие люди… Разбитый враг — не враг. Разве мы пережили меньше, чем вы? Кроме родины, у нас ничего нет, и нет вне родины. Мы — прокляты, и в проклятии — наше искупление. Пусть требует от нас родина мук, смерти… Мы — готовы, мы — покорны. Вы не лишите нас этой радости…

И когда говорил, не смотрел на Чибиса, а торжественно поднимал голову к солнцу.

Чибис молча и пристально смотрел на него сквозь ресницы. Все молчали, и в этом молчании было нестерпимое ожидание. Закричал и забился маленький офицерик-юноша:

— Я был обманут… Я был слеп… Я — убийца, да… Дайте мне оправдать жизнь… Пусть умереть, по — оправдать…

Чибис небрежно отмахнулся от его выкриков.

— Прекрасно. Но чем вы докажете, что говорите правду?

Офицерик подбежал к Чибису и разорвал ворот рубахи.

— Застрелите меня сейчас… Застрелите!..

Чибис опять холодно отмахнулся.

— Идите на место! Вы можете уехать назад, не сходя на берег.

Офицер выбросил вверх руки. Рукава рубашки сползли к плечам.

— Вы не можете меня убить… не можете… Я хочу жить… жить!..

Его подхватили под руки и увели в сторону. И там он кричал надрывно одно и то же:

— Жить!.. Жить!..

Поля морщилась и усмехалась, и глаза ее были большие и круглые от радости.

— Какие слабые нервы у этих жужелиц!.. На кой черт они сдались нам, Глеб? Скажи им, Сережа… Они меня не поймут…

Сергей возмущенно говорил в затылок Чибису:

— Имейте мужество, Чибис, говорить слова, достойные нас… Возьмите более трудную роль — говорить с врагами как с людьми…

Чибис рассеянно обернулся и сказал сквозь зубы:

— Я сейчас вас отправлю на берег, товарищ Ивагин. В чем дело?

Толпа жадно смотрела на Чибиса и зябко сутулилась в молчании. Облезлые солдаты карабкались на рупоры вентиляторов, обнимали мачту, глядели обалдело на людей, которых не разгадать…

Глеб смотрел на смердящую людскую груду, на потные ослизлые лица — не жалко было никого, только любопытно и смешно.

…Волки… Вот они, эти волки. Рыскали они с кровью в глазах по просторам республики. Три огненных года полны великих страданий. В борьбе он научился ненавидеть этих людей, потому что смерть была над ним в бурях и непогодах, и ночи войны багровели пожарами, а дни отравлялись кровью и дымом. А теперь — вот они, эти волки… Глаза их потухли, а челюсти стали беззубы…