Пантелеймон Романов - Русь. Том II

— У вас народ… вы издеваетесь надо мной. — сказал генерал, стоя перед ней в своей длинной, почти до полу, николаевской шинели и не раздеваясь.

Брови Ольги Петровны удивлённо поднялись:

— Чем?

— Я хотел видеть вас одну… я просил. У меня слишком тяжёлое настроение, а у вас опять какие-то молодые люди.

Она приблизилась к нему, положила руки на плечи его шинели. Но когда он хотел её обнять, она быстро отстранилась и, подняв палец к губам, движением глаз назад показала, что надо быть осторожным.

Потом таинственно шепнула:

— Они скоро уйдут…

В гостиной было небольшое общество: Елена и два совершенно одинаковых молодых человека, того типа, о средствах к жизни которых обычно ничего не известно, и неизбежное сановное лицо.

На угловом диванном столе стояли ликёры. Елена взяла со стола высокую рюмку с ликёром и подала её Унковскому.

— Выпейте, чтобы у вас прошёл этот мрачный вид.

— Очень мало данных для того, чтобы быть весело настроенным…

— Что, всё этот несчастный пролетариат вас так беспокоит?

— Мне кажется, что он очень скоро всех обеспокоит…

Лица мужчин стали серьёзны. Сановное лицо, взяв мягкий тонконогий стул с атласным сиденьем, подставило его ближе к севшему в кресло Унковскому.

— Какова ситуация, генерал? — спросил Акакий Акакиевич (так в насмешку Ольга Петровна прозвала за глаза сановное лицо).

При этом он старался говорить так, как будто разговаривал один на один с генералом, а не в компании с этими молодыми людьми, которых он, по-видимому, не терпел так же, как и Унковский не терпел его самого.

Унковский начал рассказывать ему, как будто рассчитывал, что хоть таким образом его слова дойдут до сознания женщин, которые неспособны серьёзно отнестись к тяжёлому положению дел.

— Всё наше несчастье в том, что наш век слишком гуманен, — сказал Унковский, закуривая папиросу и иронически-злобно произнося слово «гуманен». — Наши внутренние враги запускают руку всё дальше и дальше.

— Они все требуют какой-то свободы? — напряжённо наморщив лоб, спросил Акакий Акакиевич.

— Да, они вопят, что мы не даём им свободы, когда они уже открыто в печати и с думской трибуны требуют нашего устранения. Действительно, они, должно быть, нас считают дураками потому, что мы даём им полную возможность так мило высказываться. Я бы дал им «свободу»! — прибавил он, сжав свой пухлый кулак со старинным тёмным перстнем на пальце. — Но ещё не так страшны те, что паясничают на думской трибуне, — страшны те, кто сейчас пока невидим… Вот этих подпольных героев, вот кого я ненавижу всей душой! И если бы мне дали власть…

Он остановился, закусив губы, и несколько времени легонько постукивал кулаком по ручке кресла.

— Но ужас в том, что они лезут из всех щелей! — прибавил он, с безнадёжным выражением разведя руками.

— Чего же они хотят? — спросил Акакий Акакиевич, опять до болезненности напрягая морщины на лбу.

— Менее страшные хотят свержения правительства и передачи власти общественным деятелям. А самые страшные — свержения власти и захвата её солдатами и рабочими.

— Какой ужас! — сказал Акакий Акакиевич и, откинувшись к спинке стула, продолжительно посмотрел на дам. — Но ведь это им не удастся?

Генерал неопределённо пожал плечами.

— Дело в том, что у них есть хорошие помощники — думские говорилыцики, которые объединили всю страну против нас.

— А что же ваш патрон, Протопопов? — спросила Елена. — Говорят, он пользуется особыми милостями при дворе и заменил собою Распутина?

— Я сплетен не слушаю и потому мало в них осведомлен, — сказал сухо Унковский.

— Но ведь у народа есть же какая-нибудь святыня, на которую они не посягнут? — сказал с недоумением Акакий Акакиевич, вставив в глаз монокль.

— Народ уважает эти святыни до тех пор, пока боится нагайки. Для черни хлеб и нагайка — единственные аргументы.

— Я думаю, что если у нас есть такие решительные мужчины, — сказала Ольга Петровна, — то они сумеют нас защитить от красной опасности, и мы можем спокойно веселиться.

— Шутить изволите? — раздражённо сказал генерал. — Положение становится слишком серьёзно. Войска отказываются исполнять роль полиции. Вы понимаете смысл этого? А кроме того, солдаты разбегаются из армии и, вернувшись домой, кое-где уже начинают громить имения.

— Какой ужас! — сказал Акакий Акакиевич.

— Вы испортили нам настроение, — сказала Елена и поднялась уезжать. Молодые люди тоже встали.

Ольга Петровна, обняв подругу и попрощавшись с молодыми людьми, осталась в гостиной, а Акакий Акакиевич пошёл в переднюю провожать гостей.

Унковский с недоумением посмотрел ему вслед.

Ольга Петровна подошла к генералу. Её губы улыбались.

— Что это значит? — спросил Унковский, указав глазами в сторону передней, куда ушёл Акакий Акакиевич.

— Что?…

— Он держит себя здесь, как хозяин.

— Ну и что же? — опять спросила Ольга Петровна, насмешливо улыбаясь.

— Почему он остался?

— …Потому что… потому что… он — мой муж.

Унковский с минуту смотрел на стоявшую перед ним женщину.

— Так вот оно что!.. — тихо, как бы про себя, проговорил он и, не простившись, пошёл в переднюю. Почти оттолкнув изумлённого Акакия Акакиевича, попавшегося ему на дороге, он надел шинель и, не оглядываясь, вышел.

Сев в машину, он смотрел перед собой остановившимися глазами.

Ей просто удобнее этот субъект, потому что любви таким не нужно, а при нём она может делать всё, что угодно.

— Всё равно, — сказал он вслух, — всё летит в пропасть. Если гибнет Россия, то остальное не имеет значения… Нет. Россия погибнуть не может! — сейчас же сказал Унковский сам себе. — Но кто же её спасет? Кто?…

Едва Унковский вошёл к себе в квартиру, как ему доложили, что его срочно требует к себе господин министр.

Он сейчас же поехал.

Через полутёмную гостиную Унковский вошёл в устланный коврами кабинет министра.

Генерал остановился.

В кабинете никого не было. Вдруг он разглядел высокую фигуру министра, который стоял у окна спиной к нему и не шевелился.

По-видимому, он стоял со сжатыми на груди руками, как стоят на молитве. Шея его время от времени конвульсивно подёргивалась.

Унковский ждал.

Вдруг министр повернулся. Сцепленные в пальцах руки были действительно крепко сжаты на груди. Он был в чёрном сюртуке, с одной звездой на левом боку. Волосы были несколько взъерошены, как бывает, когда человек, тщетно ища выхода, хватается за голову.

— Кто это?! — крикнул он, в ужасе отшатнувшись и защищаясь рукой, как от привидения. Он даже сделал движение спрятаться за оконную штору.

— Это я, — сказал Унковский, — вы изволили меня вызвать…