Пантелеймон Романов - Русь. Том II

— Не было ли в нём чего-нибудь мистического? — спросил писатель, подходя ближе к креслу Нины и проводя своей тонкой бледной рукой по длинным волосам.

— Вероятно, было, — ответила Нина, почему-то вздохнув. — Говорят, его разорвало каким-то снарядом, так что от него ничего не осталось. Странно, и тут какая-то таинственность. Недаром я всегда испытывала непонятный страх перед ним. Я никогда не могла усвоить его идей. Я знаю профессора, знаю его миросозерцание. Но миросозерцание Валентина всегда было для меня загадкой и тайной. Профессор тоже затрудняется его определить. Он договаривался до таких вещей, что, по его мнению, перейти в другое существование — только интересно: испытаешь новые ощущения.

И она содрогнулась спиной, видимо, на секунду представив себе свой собственный переход.

— Это ужас!..

И, как бы по какой-то ассоциации, прибавила:

— Вчера видела р е в о л ю ц и о н е р о в…

Она сказала это грустно и задумчиво, таким тоном, каким говорят, что видели во сне покойницу мать.

— Они начинают ходить по улицам уже средь бела дня!

— Ну и что? — спросила приятельница.

— Этот самый вопрос я задала профессору, который в это время приехал с какого-то кадетского заседания и стоял со мной у окна. Ведь он первым произнёс это ужасное слово «требовать». Я повернулась к нему и, указав на людей, шедших толпой без всякой формы, спросила: «Ну и что?» Он только почесал бровь и ничего не ответил.

— Кстати, говорят, что профессор будет играть видную роль в наступающих событиях? — сросил один из гостей.

Нина Черкасская грустно и неопределённо пожала плечами.

— Участие профессора будет очень ценным в революции, если она произойдёт, — сказал писатель. — Он несёт в себе сверхполитический идеал человеческого общества, такого, какое, может быть, будет лет через двести-триста. Русская душа, запутанная в клубке противоречий, не любит быть ни с властью, ни под властью. Русский народ всегда рвался из тесных рамок национализма, хотя и дольше всех народов был рабом у своей власти. Когда же он сбросит огненным взлётом с плеч эту власть, тогда его огненность легко может перейти в зверство. И вот тут — высокая роль профессора, — сказал писатель, простирая руку вперёд и поводя ею перед собой, как бы указывая на безграничность и беспредельность нивы, над которой предстоит потрудиться профессору. — Его роль будет в смягчении стихийного процесса, в облагораживании нравов, в направлении мыслей вверх от гнетущего и унижающего быта, — говорил он, поднимая уже обе руки кверху.

— Не знаю, — сказала, вздохнув, Нина Черкасская, — будет ли какой толк из направления его мыслей вверх. Я была спокойна за профессора тогда, когда он знал только свою науку. Здесь он велик. Но его несчастная известность привлекает к нему людей, и они требуют от него самого невозможного — участия в жизни. А в этом его гибель.

— Профессор прежде всего страж культуры и человечности, — сказал опять писатель.

— Что, он всегда так? — тихо спросила приятельница Нины, наклонившись к ней и незаметно кивнув на писателя.

— Всегда. Бог с ним, пусть говорит, — вздохнула Нина. — У нас ему спокойнее.

В эту минуту приехала Ольга Петровна. Она на секунду остановилась на пороге, снимая перчатку и оглядывая общество.

Против обыкновения, лицо её было серьёзно и тревожно. Разговоры в гостиной прекратились. Взгляды всех обратились к ней.

— Господа, нехорошие вести… даже больше — ужасные.

— Что такое? Что? — спросили все вдруг.

— Твоё имение ведь совсем рядом с имением Юлии? — спросила Ольга Петровна, стоя посредине гостиной и дрожащей рукой открывая замочек кожаной сумочки, висевшей у неё на руке.

— Да… совсем рядом, — отвечала испуганно Нина. — А что?

— Ну, так вот, начинается то, чего, очевидно, нужно было ожидать: пришли какие-то дезертиры… подняли крестьян и убили (все вздрогнули при этом слове), убили Юлию и её племянницу Катиш. А дом разграбили. Вот мне пишет Павел Иванович.

И она, достав из сумочки, протянула Нине письмо.

В это время вошёл профессор, привезённый с заседания. Нина, выпрямившись, неподвижно смотрела на него таким взглядом, что он даже споткнулся от неожиданности и чуть не уронил очков.

— Вот ваши плоды! — гневно сказала она и указала ничего не понимающему профессору на Ольгу Петровну.

Черняк, вернувшись в свой полк, застал всех офицеров в тревожном настроении. Его полк, прославившийся геройскими атаками, в январе отказался идти в окопы. Зачинщиков расстреляли. Командир полка требовал неукоснительной строгости по отношению к малейшему нарушению службы, чтобы не дать углубиться начинающемуся развалу.

Савушку Черняк нашёл окрепшим и как бы выросшим. Из зелёного прапорщика, всегда неосновательно воспламенявшегося, он превратился в возмужалого поручика.

Савушка сообщил ему о своей связи с солдатами и о том, что он ведёт с ними работу.

— Я вижу, что ты взялся за нужную работу, — сказал ему Черняк.

Черняк с удовольствием окунулся в жизнь полка, в налаживание связей с солдатами. У него осталось тяжёлое чувство от жизни с Машей в течение этих последних месяцев. Он видел, что она старалась скрыть своё настроение. Но всё время он ловил её рассеянный взгляд.

Он сказал себе:

«Наступает время, когда все личные драмы надо будет бросить… и надолго».

На третий день его приезда был праздник в полку — празднование его годовщины — и ожидались гости из штаба дивизии и корпуса.

А кроме того, предполагалась вечеринка ввиду проводов дам, приезжавших к мужьям на свидание, так как вышел приказ о недопустимости пребывания женщин на фронте.

В ожидании пирушки офицеры, собравшись вокруг товарища, только что приехавшего из Москвы, слушали его рассказ о зловещих признаках близости катастрофы.

— Против царя страшное озлобление, открыто говорят об измене императрицы. Самые умеренные люди высказываются против правительства. О войне уже никто не думает. Деньги льются рекой, пьют, как никогда, — рассказывал офицер.

— Вот это и ужасно! — сказал кто-то. — У нас, как опасность, так начинается полное расслабление воли. «Пусть всё пропадает, повеселимся в последний раз, и всё». Офицерство, попавшее в столицу, в этом отношении идёт впереди всех.

— Надо бороться во что бы то ни стало, — сказал полковник, человек с густыми усами и мужественным выражением лица, — надо отобрать честных, преданных родине людей и напрячь все усилия, чтобы остановить начавшееся разложение. Несчастие Северного фронта — это Рига и Двинск, два распропагандированных гнезда. Оттуда и дует этот ветер. Девятнадцатый Сибирский стрелковый полк во время наступления бросил винтовки и выставил политические требования. Хороша штука?