Пантелеймон Романов - Русь. Том II

Протопопов, как бы не веря, продолжал смотреть на него расширенными от ужаса глазами. Потом провёл по лбу рукой, видимо, с трудом возвращаясь к действительности.

— Ах, это вы… я забыл… я не узнал. — сказал он вдруг слабым голосом.

Он прошёл по комнате, потирая лоб рукой. Остановившись в дальнем углу, он спросил глухим голосом:

— Что в городе?…

— Неспокойно. Во многих местах начались беспорядки призванных. Они ходили по городу с пением «Марсельезы» и кричали: «Долой войну, долой полицию, без мародёров». Кроме того, завтра, в день открытия Думы, промышленники хотят возгласить выступления рабочих для поддержки Думы и для создания временного правительства. Должен предупредить, что против вашего превосходительства большое возбуждение.

Говоря это, Унковский взглянул на своего патрона.

Тот по-прежнему стоял в дальнем углу комнаты.

Вдруг он сорвался с места, начал развинченной походкой быстро ходить, почти маршировать по кабинету и высоким голосом, исступленно и отрывисто выкрикивать, точно отдавая команду:

— Не пускать!.. Запереть ворота всех домов!.. Поставить стражу! Удалять всех посторонних!..

Он неожиданно замолчал и повернулся к Унковскому. Глаза его сияли каким-то сумасшедшим блеском. Протопопов с минуту стоял и смотрел на своего помощника, потом быстро подошёл к нему, не произнося ни слова, крепко сжал его руку, оттягивая её книзу, и заглянул ему в глаза, как бы собираясь поразить его каким-то чрезвычайным известием. Но сейчас же бросил его руку и отошёл от него. Остановился посредине комнаты и опять потёр себе лоб.

Унковский стоял и молча смотрел.

Протопопов подошёл к окну и опять остановился в той же позе, похожей на молитвенную.

Он стоял так с минуту. Когда он повернулся, лицо его сияло, глаза блуждали. Он стал медленно поднимать правую руку, как поднимают её для клятвы или для принятия присяги.

Унковский с неприятным чувством ждал, что последует дальше.

«Сумасшедший!» — мелькнуло у него в голове.

Рука Протопопова поднялась совсем вверх. Вытянув её и как будто обращаясь ко всему миру, он сказал:

— Я слышал голос… он сказал мне, что я спасу Россию, и я спасу её!

Несколько мгновений он стоял молча, всё ещё не опуская руки. Лицо его сияло безумным вдохновением. Потом он, опустив руку, начал быстро ходить взад и вперёд из одного угла кабинета в другой, что-то бормоча и жестикулируя руками, иногда делая резкие жесты, как бы командуя какими-то несметными силами.

И вдруг неожиданно сел на стоявший у стены стул и, опустив голову, обхватил её руками.

Унковский всё с тем же жутким чувством смотрел на этого человека, в руках которого было управление Россией.

Министр поднял голову и посмотрел на своего помощника с растерянной, жалкой улыбкой.

— Я, кажется, очень болен, — сказал он, точно извиняясь. Потом продолжил тоном жалующегося больного: — За что меня так ненавидят? О н и зазвали меня к себе на совещание и говорили, что я изменил общественности, они чуть мне в лицо не плевали… Родзянко и Милюков… Но ведь они сами меня послали… А я только для государя… Это они от зависти… им тоже хочется власти, за ней они пойдут завтра к Думе, но власть в моих руках! — Он вдруг опять в каком-то припадке вскочил и показал на свои руки. — Вот, вот, в этих самых руках! И я, если захочу, я задушу, их задушу! — кричал он, всё более и более повышая голос и в диком исступлении бегая по кабинету. — Я наставлю пулемётов на всех перекрёстках и на всех чердаках… Что? — вдруг спросил он, испуганно остановившись, но обращаясь не к Унковскому, а к противоположной стене.

На его лице неожиданно появилось торжественно-просветлённое выражение.

— Вот! Я опять слышу голос, который говорит мне, что я спасу Россию.

Унковский, охваченный суеверным ужасом, выбежал из кабинета.

В кружке Шнейдера всю эту ночь до самого рассвета шла горячая работа.

По заданию Петербургского комитета размножали номера «Осведомительского листка». Сара и Маша работали на гектографе, Чернов, запустив левую руку в свои лохматые рыжие волосы, выправлял опечатки, а Шнейдер нетерпеливо складывал листы.

Он был в странном костюме: на нём была кепка, тёплая куртка и сапоги.

— Настоящий рабочий! — сказал, посмотрев на него, Алексей Степанович, который только что вошёл и с удивлением смотрел на товарища.

Шнейдер всё с тем же выражением брал лист за листом из рук Чернова и ничего не ответил Алексею Степановичу. Он, видимо, всецело был поглощён своими мыслями.

— Что делается? — спросил он, не оборачиваясь.

— Рабочие районы кипят. Я сейчас с Выборгской стороны. Меньшевистские ораторы зовут к Государственной думе. Но охотников идти туда, кажется, мало, — сказал Алексей Степанович и прибавил: — Дайте мне-то хоть сколько-нибудь листочков.

Шнейдер, не ответив, сунул себе во внутренний карман пачку листовок, потом достал из кармана браунинг и проверил патроны.

Маша и Сара, подняв головы, смотрели на него.

— Ты куда пойдёшь? — спросила Сара.

— На Выборгскую сторону.

— Мы будем ждать вас здесь.

Шнейдер с Алексеем Степановичем ушли. Шнейдер вышел первым, а Алексей Степанович, надев ушастую шапку, почему-то медлил, потом тихо направился к выходу.

В коридоре догнала его Маша. Она подошла к нему, взяла его за руку (в первый раз со времени отъезда мужа) и долго смотрела на него, как будто она хотела много, много сказать ему. Но вместо этого вдруг, точно не выдержав, охватила его шею руками и только шепнула: «Береги себя!» — и поспешно ушла.

Был уже вечер, ушедшие не возвращались. Маша и Сара просидели всю ночь, но ни Шнейдер, ни Алексей Степанович не вернулись.

В это утро Унковскому позвонили из градоначальства и доложили, что начались беспорядки на заводах.

Унковский, только что вставший, сидел и пил кофе в столовой. Адъютант его, ротмистр Щёголев, стоял около него с записной книжкой в руке и докладывал:

— Ваше превосходительство, на Выборгской стороне особенно неспокойно, бастуют почти все заводы, и рабочие выходят с красными знамёнами и с пением революционных песен…

Унковский, опустив глаза, мешал ложечкой в стакане. Нельзя было понять, что он думал. По виду он был совершенно спокоен, только на лбу надулась жила и брови были сурово сдвинуты.

— Идите, — сказал генерал, — распорядитесь о машине.

Унковский в состоянии какого-то окаменения, в каком он был со вчерашнего вечера, поставил на стол недопитый стакан, встал и пошёл в кабинет.

Через пять минут от его дома бесшумно тронулась большая закрытая машина. На переднем сиденье рядом с шофером помещался Щёголев, а Унковский сидел в глубине машины в своей длинной николаевской шинели, из распахнутого воротника которой поблёскивал золотом и эмалью орден. Неподвижный взгляд генерала был устремлён вперёд.