Анатолий Иванов - Вечный зов. Том I

Последние годы завязывали Савельевых всё туже и туже. Началось всё с возвращения в деревню Демьяна Инютина. Несколько дней он погулял, потом надвое разрезал осиновый сутунок, каждый обрезок покачал в руках, пробуя на вес, один отбросил, а другой стесал на конус, в верхнем конце сделал широкий паз, приладил сыромятные ремни с застёжками.

— Вот и нога готова, — сказал он тому же Силантию, завернувшему как-то на огонёк. — Осина — она ничего, лёгкая. А может, ещё какое дерево легче есть, а?

— Кто его знает? Я не пробовал, нужды не было.

— У тебя нужда-то в тюрьме сидит, — скривив шелушившиеся от долгой пьянки губы, сказал Демьян.

— Да что ты, ей-богу? Парнишка по глупости, может…

Странные бывают превращения с людьми. Был Демьян до войны человеком робким, забитым, голь перекатная, как и Силантий. Вместе они в юности по девкам бегали, вместе ломали спину на кафтановских пашнях. Но пришёл с войны георгиевским кавалером — и будто подменили человека. Как-то враз, с первого же дня, повёл он себя так, будто выше стал на голову Силантия, выше других.

Впрочем, ни Силантий, никто другой ещё не знали, не предполагали, какие дремавшие в нём силы и желания пробудило обладание Георгиевским крестом, какие планы строил этот человек, лёжа в госпитале, на жёсткой больничной койке.

— Господи, помоги ногу только сохранить! — хрипел он, мучаясь от боли. — Ведь кавалер я теперь, один на всю нашу деревню. Как же я без ноги?

Когда ногу всё же отрезали до колена, он, выплакавшись с досады, обозлённый на весь мир, твердил мысленно:

«Ну, погодите… погодите… погодите…»

Что означало это «погодите» — он тогда и сам не знал. Но чувствовал: в обиду теперь ни людям, ни жизни себя не даст.

Выстрогав деревяшку, Демьян на другой день протёр суконкой свой крест, надел новую рубаху и заявился в дом к Кафтанову.

— А-а, кавалер… — протянул Кафтанов, красный, распаренный, дуя на блюдце. — Садись почаевничай с нами. Уважь…

Демьян кинул картузишко в угол, перекрестился на образа. Жена Кафтанова, жёлтая, исхудалая, редковолосая, налила ему чашку. «Ишь, всё такая же тощая, — подумал Демьян. — Али болезнь её какая грызёт?»

Он выпил одну чашку и отодвинул её, давая понять, что пришёл не чаёвничать, а по важному делу.

Кафтанов был мужчина крупный, раскормленный, с ноздреватыми щёками. Большой нос в частых розовых прожилках, и глаза в таких же прожилках, в густой окладистой бороде просвечивала седина.

Вытерев полотенцем мокрые губы, он насмешливо спросил:

— Так что ж, кавалер, насчёт работы?

— Оно так, Михаил Лукич. Насчёт службы.

— Какой ты работник с одной-то ногой? — Кафтанов поцарапал волосатую грудь.

— Оно так, Михаил Лукич. Работать мне несподручно теперь, а служить можно.

Жена Кафтанова перекрестилась и тихонько, как мышь, выскользнула за дверь.

— Ладно, Демьян. Поскольку кавалер ты, дам тебе лёгкую службу. Будешь на заимке у меня в Огнёвских ключах жить. Я, помнишь ведь, человек гулливый, бабёнок люблю туда возить.

— Как же, как же… Расшабашный ты человек, Михайло Лукич. Известно.

— Ну вот… Будешь там жить, заимку в порядке содержать, самогонку курить. Чтоб, когда мне вожжа под хвост попадёт, всё там наготове было. Жеребцов пару там я держу на всякий случай — ходить за имя будешь. В общем, навроде, значит, смотрителя ставлю тебя…

И Кафтанов раскатисто захохотал, в глазах его с красными прожилками выступили слёзы. Отсмеявшись, добавил:

— Самый ты удобный для этого человек. Когда перепьюсь, сударушки мои на тебя не обзарятся, должно быть…

Демьян, однако, хранил серьёзность, даже неодобрительно поглядел на Кафтанова.

— Что обижаешь кавалера, бог тебе простит, Михайло Лукич. А с какого боку я удобней тебе, это ты ещё и сам не знаешь.

В словах и голосе бывшего батрака было что-то необычное. Кафтанов, прищурив глаз, посверлил Инютина.

— Ну-ка, поясни.

— Выгода твоя в том, чтоб главным смотрителем меня поставить над всем твоим хозяйством.

Это было так неожиданно, что Кафтанов оторопел.

— Окроме торговли, конечно, — добавил Демьян. — Торговыми делами ты уж сам занимайся.

— Ты чего, дурак, мелешь? Как так главным?

— А навроде приказчика али управляющего. На манер как у богатых господ.

— Да у тебя мозгов-то хватит ли?

— Ничего… Дело крестьянское.

— Кхе-кхе… Гм… — Кафтанов обошёл кругом Демьяна, разглядывая его так, будто впервые увидел такое чудо. — Так… Ну а воровать сильно будешь?

— Не без этого, если без утайки сказать, — глядя Кафтанову прямо в глаза, отрезал Демьян, — Дурак без выгоды живёт. А я — человек. Да только на копейку сворую, на червонец прибыли принесу.

Кафтанов глядел и глядел на Демьяна во все глаза.

— Интересный ты, однако, с войны пришёл. Да ведь сын у меня, Зиновий, есть, семнадцать годов уж ему. Его и хочу этим… главным управляющим ставить.

— Молодо — зелено, Михаил Лукич, говорится. Торговлей вот и пусть покуда занимается. Там ему делов хватит. А я — остальным. А ты, как и следоват, над всем вожжи держать будешь да кнутом помахивать…

И тут Демьян упал на колени, схватил руку Кафтанова.

— Верой и правдой служить буду, Михайло Лукич… Крестом своим клянусь — вернее пса буду. Увидишь и поймёшь всю выгоду, ей-богу! Скоро увидишь, совсем скоро, ежели всё в мои руки отдашь. У меня ништо не выскользнет. А не поглянусь тебе али разор принесу какой — пинка под зад да за ворота. Кто тебе помешает? Михайло Лукич…

На другой день Инютин распоряжался на конюшне Кафтанова, каких лошадей отряжать на пахоту, каких — за товаром в город для кафтановских лавок. Через неделю появился на пашне, прошёлся из конца в конец огромного поля, глубоко увязая деревяшкой в рыхлой земле. Там, где деревяшка лезла неглубоко, останавливался, кричал:

— Эй, кто пахал? — И когда подходил какой-нибудь заветренный мужичонка, говорил, не глядя в глаза: — За ночь, значитца, перепашешь как положено. За износку хозяйского плуга и лишнюю надсадку лошадей осенью вычтем, как водится.

Говорил он тихо, спокойно, не сердясь, и никто как-то не принимал всерьёз его слов.

Но в июне, когда начался сенокос, Демьян так же спокойно говорил многим михайловским мужикам:

— Я б тебя взял, Гришуха, у тебя по лавкам-то сидят не то пятеро, не то семеро. Да ить помню — с хитрецой ты пахал весной, меленько. Глаз да глаз за тобой надобен. А я поспевать не могу везде, одна нога-то у меня. Ты уж поищи где в другом месте работы, за Громотуху сплавай, в соседнюю деревню, может, там наймёшься. За пахоту, понятно, осенью разочтёмся. А ты, Федот, вроде работящий, да спать по утрам горазд. На пасху-то, помнишь, до обеда спал почти. А землица сохла… Не знаю, что с тобой и делать. Ладно, возьму последний раз…