Вениамин Лебедев - По земле ходить не просто

Сергей спрыгнул с верхней ступеньки крыльца и побежал к крайнему окну.

Аня появилась неожиданно. Сергей увидел побледневшее лицо, ввалившиеся глаза, но как она была счастлива! Она смеялась, что-то говорила, но через двойные рамы слова не доходили до него. Оглянувшись кругом и убедившись, что никого близко нет, он движением губ сказал ей:

— Мама!

Аня пожала плечами.

— Ма-ма! — повторил он.

Вдруг она зарделась и застенчиво улыбнулась.

— Папа! — ответила она движением губ. — Наш малыш, — она показала руками, как будто держит перед собой ребенка, а потам приложила руку к уху и закачалась.

— Спит?

— Ага.

Но сын не спал. Тетя Луша принесла его, завернутого в белое одеяльце. Аня проворно забрала его и чуть приоткрыла головку.

Сергей увидел маленькое личико, жидкие волосы, и что-то дрогнуло у него в груди. Ухватившись обеими руками за раму окна, он прильнул к стеклу.

Малыш зашевелился. Лицо его сморщилось, и он вдруг чихнул. Потом заплакал.

— Будет! Будет! — руками замахала тетя Луша на Сергея и увела Аню с ребенком от окна.

Пришлось идти домой. Все радовало в этот день. Выйдя на главную улицу, он тихонько запел:

Сын! Сынок! И ты когда-то скажешь первое, дорогое каждому человеку слово «мама». Настанет день, когда ты произнесешь что-то разумное. Пройдут года, и папа с мамой соберут тебя в школу. Будет и это! Будет!

Для тебя и таких, как ты, построены тысячи детских садов, школ, больниц и пионерских лагерей. Для тебя работают учителя, воспитатели, врачи. Счастлив ты, сынок, что родился в стране, где человек — прежде всего, где все — для человека. Твой народ, твоя семья, твое государство— твоя защита.

— Что вышагиваешь, словно именинник? — спросил неожиданно догнавший Сергея Масленников.

— Как же не радоваться? Окончилась война — раз, мою работу признали удовлетворительной — два. Значит, не даром живем на свете! Есть у меня и еще одно радостное событие…

— Ну об этом бы надо пораньше сказать, — перебил его Масленников. — Слышал, слышал, Сергей Петрович. От всей души поздравляю! — Он крепко пожал Сергею руку. — Вот и ты стал отцом. Это хорошо… Прочитал я и акт инспекторской проверки.

— И как находите?

— Верно. Не всякая школа заслуживает такую оценку.

— Спасибо, Федор Трофимович.

— Рад я за тебя и школу. А вон взгляни-ка туда и увидишь, что не всем сегодня радостно.

Из переулка выехало двое саней, нагруженных домашними вещами. За первыми санями, одетый в полушубок, шел Карпов, подгоняя кнутом пегую корову. Бедное животное, не понимая, что происходит, упиралось и, выпучив глаза, тревожно озиралось по сторонам. На других санях отчаянно визжала большая свинья, завернутая в половики.

Увидев Масленникова и Сергея, Карпов со злостью ударил корову. От страха она кинулась в сторону, но, повиснув на веревке, которой была привязана к саням, упала на колени. Карпов снова замахнулся на корову и крикнул:

— Хось!

Сергей навсегда запомнил глаза бывшего председателя райисполкома: злые, ненавидящие. Карпов сделал вид, что не замечает ни секретаря райкома, ни директора школы, но Сергей прекрасно видел, что он следит за каждым их движением.

— Куда он теперь?

— В город. Вернулся на свою прежнюю работу-в торговую сеть. А что? Жаль?

— Досадно за него, — сказал Сергей и, не получив ответа от секретаря, продолжал: — Сразу, как приехал сюда, я услыхал о его неприглядных делах, только не хотелось верить. Потом сам столкнулся с ним. Как подло он оклеветал меня! Но и после этого не хотелось ввязываться с ним в драку, хотя он и продолжал подстраивать все новые и новые каверзы. А ведь как будто большой работник.

— Эх, Сергей Петрович! Как в вас много еще ненужной мягкости! Да, он считался большим работником, но душа-то у него мелконькая, спекулянтская. Его выбросило вверх, когда все в нашей стране кипело и строилось. А сам-то он не затратил на это особого труда, да и заслуг у него никаких нет. Просто попался кому-то на глаза. Сначала выдвинули на одну работу, потом на другую и ни разу по-настоящему не проверили. А понравиться и выбрать момент он умеет. Краснобай… Ну, мне сюда, — сказал Масленников, показывая на райком. — Заходите, когда будете посвободнее.

— Зайду, обязательно зайду! Спасибо!

Позабыв о Карпове, Сергей шел по улице, и мысли его повернулись к Ане, к сыну, к Коле Снопову. Интересно, где он сейчас? Сергей верил, что Николай жив.

Хорошо бы встретиться с ним и поговорить по душам. Как родного брата, обнял бы его.

В палате было четверо: старший лейтенант, раненный в грудь, политрук с ампутированной ногой, старшина с раздробленной ключицей и Николай.

Старший лейтенант уже поправлялся. Вот уже почти неделя, как при ходьбе он перестал хвататься за грудь. Старшина ждал выписки из госпиталя-со дня на день.

Николай поправлялся медленно. Состояние полузабытья-полубреда уже прошло, но долго еще он не мог избавиться от полного безразличия ко всему, долго еще ничто его не интересовало, ничто не трогало.

Но однажды в середине апреля в открытую форточку ворвалось бойкое чириканье воробьев под окнами госпиталя. Весна! Николай почувствовал ее всем своим существом, и с этого момента в нем проснулся интерес к жизни. Он уже замечал голубое небо, кусок которого виден был с его койки, и солнечный свет, заливавший палату.

Только одна мысль все время мучила его, мысль о Нине. Она или не она была в вагоне? Но чем дальше, тем больше убеждал он себя в том, что все, что показалось тогда, было плодом его больного воображения, что Нины там не могло быть.

Перед первомайским праздником выдалась особенно хорошая, по-весеннему солнечная погода.

Было послеобеденное время. Товарищи Николая ушли на прогулку. А он долго пытался уснуть, но никак не мог.

Сильно ныл бок. Надо бы повернуться, но как это сделаешь, если даже пошевелиться невозможно. И все же надо попробовать.

«Ну, будет больно… — думал он. — Можно ведь перетерпеть. Не барский же сынок…»

Он осторожно перенес левую ногу на край койки и медленно наклонил корпус.

Все как будто шло хорошо. Оставалось только повернуть голову и занять более удобное положение, но беспомощное плечо сползло вдруг вниз, и в тот же миг острая боль пронзила шею, почти остановила дыхание. Из груди вырвался протяжный стон.

Стуча костылями, в палате появился политрук.

— Что это? Слезы? — спросил он.

— Руку… Руку поднимите, — сквозь стиснутые зубы с трудом выговорил Николай.

Политрук подпрыгнул на одной ноге и, выронив костыли и книги, очутился на койке Николая.

— Какой же ты упрямый, черт! — проговорил он сердито и в то же время с сочувствием вглядываясь в искаженное от боли лицо Николая. — Экое самолюбие у тебя, старший сержант… Неужели не мог нас позвать? Ведь нельзя же еще тебе самому. Понимаешь ты это?