Лев Правдин - Ответственность

— И вы думаете, что лагерь — это очень хорошо!..

Но он не обратил внимания и на эту ее вспышку:

— Могло бы быть хуже.

— Что же может быть еще хуже? — спросила она с отчаянием, но тут до нее дошел зловещий смысл того, что ожидает каждого изменника в военное время, если даже измена и не вполне доказана.

Но, не в силах остановиться, она продолжала выкрикивать:

— Вам только и остается так говорить, сидя в тылу. Да вы, наверное, и не знаете, что такое настоящая война?..

Она ждала, что вот сейчас он сбросит свою приветливость, вспылит, накричит на нее, ударит, может быть. Теперь ей все равно.

Но он сделал совсем не то, чего она ждала, к чему приготовилась. Он снял свои очки с толстыми выпуклыми стеклами, и она увидела его глаза. Не огромные, не равнодушные, а просто очень усталые. Глаза, не защищенные очками, показались ей беззащитными, как у растерявшегося мальчишки. Да он и в самом деле совсем еще мальчишка!..

— Простите, — проговорила она, стараясь унять нервную дрожь.

Он протер очки носовым платком и снова надел их. Стало так тихо, что Таисия Никитична услыхала, как на втором этаже в какой-то камере тонко зазвенела кружка, ударившись о каменный пол. За неплотно прикрытой дверью в конце коридора часовой разговаривает с разводящим. Такая наступила долгая и глухая тишина, что ей показалось, будто прошло так бесконечно много времени с той минуты, когда она вошла в кабинет, что Волков успел позабыть ее нервную вспышку.

А он неожиданно заговорил:

— Мне бы хотелось быть добрым и поверить вам, но я не имею права быть добрым или верить вам. Вообще никому я не должен верить…

Пораженная такими непоследовательными речами, она молчала. Как бы издалека доносился его голос:

— Быть добрым легко и приятно, злым — еще легче. Очень трудно быть справедливым. Почти невозможно, потому что неизвестно, чем она, эта справедливость, измеряется.

И она сказала, как в пустоту:

— Мне кажется, я даже в этом уверена, только верой в человека.

— А где этот человек, которому можно поверить?

— Мне всегда верили! — звонко выкрикнула Таисия Никитична, и сразу же исчезло ощущение пустоты. — Поверили за весь отряд, за всю задуманную операцию. Все на мне одной держалось, а я держалась только на доверии. И была до того доброй, что отдавала за это доверие всю свою жизнь. А быть такой до бесконечности доброй в моем положении было нелегко. Поверьте хоть в это…

Все это она говорила не для него, который, как она считала, все равно ничего не поймет и не примет ее доказательств, а только для себя, чтобы освоиться со своей бедой и как-то свыкнуться с этой самой большой несправедливостью.

Но оказалось, он все понял.

— Вот как раз вы и являетесь жертвой недоверия: я это сразу же понял и сделал все, что мог. Бакшин-то никому не верил.

— А как же он тогда?..

— Вы хотите сказать, как же он вам поверил? Я думаю, по необходимости только.

— А как бы вы поступили на его месте? — спросила Таисия Никитична, задетая тем, что этот тыловик, чиновник в военном мундире, осмеливается осуждать действия Бакшина, а, значит, и ее действия.

— Не знаю, — просто сказал Волков. — С точки зрения военной — не знаю. Я человек сугубо штатский. До войны учился на юридическом. Но уж, конечно, в любом случае не предал бы вас…

Предал! Он сказал: предал. Она хотела возмутиться, но ей помешала другая мысль: а вдруг Волков прав? Эта мысль не была неожиданной, она сама совсем недавно обвиняла Бакшина именно в недоверии и, пожалуй, еще и в бездушии. Она даже пыталась возражать, когда он утверждал, что человек рождается только для того, чтобы исполнить свой долг. Но тогда ей показалось, что ее слова подействовали на него не больше, чем комариный писк.

— Мне думалось, что он оберегает меня от всяких случайностей, — сказала она. — Чтобы никто не знал ничего и не мог бы выдать меня.

— Тогда вы так думали. А сейчас?

— Не знаю, — ответила она и вспомнила, что Бакшин велел Шагову беречь Валю для дела, и тогда же подумала, что не сама Валя ему дорога, а только то «дело», на которое он ее предназначил. Так, значит, и я тоже была для Бакшина не человек, а только исполнитель какого-то его задания. И еще одна горькая мысль возникла в ее сознании: а теперь-то она кто? Человек, или просто «дело номер такой-то»? В то же время она не могла не заметить, что Волков разговаривает с ней совсем не так, как полагается следователю разговаривать с подследственным.

Так она думала в тишине, и Волков тоже задумался, откинувшись на спинку стула, и даже, кажется, уснул, не дождавшись ее более определенного ответа.

— Ну что ж, — вдруг проговорил он, снова склонившись над столом. — Тогда прощайте. Вряд ли мы снова встретимся когда-нибудь… Дело в том, что завтра я отправляюсь на фронт. Меня направляют.

— Прощайте, — удивленно и неуверенно ответила Таисия Никитична. — Куда же вас… с таким зрением?

— Найдут, куда. Найдется и для меня место. — Помолчал, поднял голову и совсем тихо проговорил: — Я очень благодарю вас за это.

— Меня? За что же? Я-то в чем провинилась?..

— Да нет, нет! — Он неожиданно улыбнулся на одно только мгновение. — Это никакая не провинность, а совсем наоборот, это очень хорошо для меня, что так все получилось. Вы понимаете, я не могу вам сказать, объяснить. Нельзя этого. В общем, благодарю вас… В общем, прощайте… — И, чтобы самому ничего больше не говорить и чтобы она не успела ничего спросить, он торопливо и резко позвонил.

Но она все-таки успела сказать:

— До свидания…

Явился разводящий.

— Уведите, — приказал Волков.

Опустошенная, вернулась она в камеру. Только сейчас почувствовала, как из нее ушло все, чем она жила с той минуты, когда согласилась выполнить опасное поручение. Ушло возбуждение, вызванное сознанием долга. До последнего времени у нее еще мелькали мысли, что она выполняла умную волю, что все, что она делала, и все ее нервы и сама ее жизнь служили одному общему огромному стремлению. Теперь у нее отнято это сознание. Что же осталось? Этого она пока не знала.

Стены тюремной камеры, особенно если это одиночка, так надежно изолируют человека от радостей и горестей жизни, что начинаешь сомневаться даже в собственном бытии. Только распорядок дня напоминает о жизни и о том, что тебе еще не чужды некоторые человеческие потребности. Верно, их было не так-то много, этих потребностей: оправка — чай — обед — ужин — оправка — сон. Вот и все.

Не мудрено, что в этих условиях самый незначительный случай приобретает значение события. Таким событием для Таисии Никитичны явилось получение ее вещей. Кто-то, наверное разводящий, сунул в камеру полушубок и чемодан. Она сразу же стала их разбирать, осматривать, поражаясь необычайному богатству, которое заключалось даже не в самих вещах, а в тех эмоциях, которые они возбуждают.