Адриан Романовский - Верность

На палубе у грот-мачты сидел в задумчивости кочегар Временщиков, рядом стоял фельдфебель Косов.

— Ты мне скажи, что тебя мучает? Что ты оставил в России? — допытывался Косов.

Временщиков молчал.

— Я серьезно спрашиваю. Расскажешь — легче станет. Не расскажешь — значит, ты мне не друг.

Был теплый осенний вечер. Солнце клонилось к закату. Скоро повестка, а за ней спуск флага. Косов присел на комингс машинного люка и стал гладить по спинке мунгоса, маленького, похожего на куницу юркого серого зверька из Индии. Его вчера продал за доллар какой-то матрос с большого английского парохода.

Наконец Временщиков нарушил молчание:

— Грех на мне, Иван. Забыть её не могу.

— Так письмо напиши.

— Куда? На тот свет?

— Так ты, что ли, виноват в её смерти?

— Выходит, что я. Растерялся я, когда за ней пришли. А их всего-то двое было. Щуплые такие. Вот она мне на прощание и сказала: «В любви клялся, а пальцем пошевелить побоялся. Трус!»

— А дальше что было?

— Дальше я стал одеваться. А она с одним из офицеров вышла на лестницу. Другой со мной остался… Слышу женский крик. Мой конвоир к двери, на меня — наган и кричит: «Руки вверх!»

— Ну и что?

— Потом выстрел и крик. Такой отчаянный!

— Убил её?

— Убил, подлец. Она ему пинка дала, он по лестнице покатился. А она на улицу. Вслед ей и выстрелил.

— А тебя как?

— Через сутки отпустили. Командиру батальона написали, что при аресте сопротивления не оказал. А для меня это теперь как каинова печать.

— Партийная была?

— Комсомолка, говорили. Музыку любила… В ресторане всегда для неё заказывал серенаду Брага… Замучает теперь меня совесть.

— Конечно, вдвоем вы и могли их одолеть, Саня, хоть и вооруженных, но прямой твоей вины я не вижу. Сплоховал, конечно, но с кем не бывает.

— Так теперь-то как быть? Хорошие люди дело погибших продолжают, себя не жалеют. Как же мне здесь, в Шанхае, её дело продолжать? Да и не знаю я его. Не говорила она мне, чем занимается.

— А это, брат, само приходит. Будет такой момент, что жизнь скажет: держись, Санька! Вот тогда и докажи.

— Кому это доказать?

— Народу, правительству, Ленину.

— Ленину, говоришь? Что ж, од про всех всё знает? Этого не может быть.

— Штурман говорит, знает. Память у него во какая!

— А штурман почему так говорит? С книжки?

— Да нет. Он один раз в Петрограде видал Ленина, когда матросом был.

— И что же он хочет, Ленин, я спрашиваю?

— Трудно мне тебе всё рассказать. Хочет, чтобы счастлив был трудовой человек. Складней тебе комиссар расскажет.

Временщиков покачал головой:

— Как это всех сделать счастливыми? А кто тогда несчастным будет?

— Буржуй! — вмешался вышедший из радиорубки Дутиков. — Ты не сомневайся, Санька, это всерьез. Большая сейчас перестройка идет в России.

— Эх, скорей бы туда попасть, — вставил машинист Губанов.

— Чтоб попасть, надо сперва беляков разбить, — отозвался Дутиков. Радиотелеграфист знал, что каппелевцы вытеснили партизан из долин Сучана и Даубихе в глухие таежные районы. Партизаны потеряли артиллерию, коней и более двух третей личного состава. Белая флотилия после упорного боя овладела заливом Ольги. Хабаровск был накануне падения. Правда ли всё это? Во всяком случае, доля правды есть, так как о наших победах пока эфир молчит. Молчать должен и Дутиков. Так приказал командир.

Наступали рождественские праздники. На мачтах стоявших в Шанхае пароходов появились традиционные елки, рестораторы захлопотали, организуя праздничный стол. Свято блюдя морские традиции, ресторатор «Адмирала Завойко» не захотел ударить лицом в грязь. Через комиссара он обратился к командиру за разрешением выставить и команде, и офицерам «угощение».

— Придется разрешить, Бронислав Казимирович, — ответил Клюсс. — Запретить морякам в праздник ездить друг к другу было б неразумно. Будут ездить — будут пить. Так уж пусть лучше пьют у себя на борту, дома, так сказать. Только нужно, чтобы вахтенные и вступающие на вахту были трезвы, чтобы служба неслась как полагается.

— За команду я ручаюсь, Александр Иванович. Я сам с ними буду, а штурману поручим его матросов-алеутов.

— Хорошо, Бронислав Казимирович, быть посему. Нифонтов обеспечит праздник в кают-компании.

Ресторатор превзошел самого себя. И для офицеров и для команды были приготовлены одинаковые блюда. Столы были уставлены закусками, винами, подали отличный борщ, бульон с пирожками, жаркое, котлеты, ветчину, колбасу, сыр, компот, какао, чай с кексом — словом, всё, что могла желать душа моряка.

Поданный в конце обеда «зверобой» — сюрприз ресторатора — развязал языки. Заговорили о единении, сплоченности, будущей победе над беляками.

Когда почти всё было выпито, Беловеский направился в кают-компанию, но его остановил кочегар Ходулин. Он был изрядно навеселе.

— Товарищ штурман, разрешите на берег?

— Обращайтесь к старшему офицеру. Ведь вы же знаете, что увольнения не объявляли.

— Тогда я лучше пойду к комиссару.

— Лучше всего вам сначала лечь отдохнуть.

Ходулин, не ответив, ушел. Комиссар, однако, в город его не пустил. Разрешил только съездить на «Эривань» к приятелям.

После дополнительного угощения на «Эривани» Ходулин нетвердой походкой спустился по крутому трапу в сампан, благополучно добрался до берега и побрел по тропинке среди обрезков листовой стали. Тропинка вилась по территории судостроительного завода к улочке арсенала, зажатой между крытыми черепицей кирпичными стенами. Слева белели одноэтажные казармы китайского пехотного полка. Ходулин уже готов был повернуть к воротам в Наньдао, как заметил у каменной ограды часового. Молодой румяный китайский солдат, почти мальчик, в серой куртке и таких же шароварах сжимал в руках старую японскую винтовку. Блестящий штык-кинжал сверкал в лучах заходящего солнца. Часовой смотрел на подвыпившего матроса. Непроизвольно оба улыбнулись. Эта улыбка решила их судьбу.

Ходулин подумал, что часовой хороший парень и его следует поздравить с праздником. Он решительно повернул к нему и с приветливой улыбкой протянул обе руки. Но китайский солдат был трезв, а спина его ещё не забыла удары бамбуковых палок, которыми наказывают за нарушение устава. Он твердо помнил, что часовой не должен никого, кроме разводящего, подпускать к себе ближе пяти шагов. Улыбка исчезла с его побледневшего лица, он угрожающе вскинул винтовку и, выставив штык, отчаянно крикнул:

— Ба-цзоу цзинь! [39] Не подходи! (китайск.).

Увидев сверкнувшую сталь оружия, Ходулин сначала опешил, но через мгновение пришел в ярость.

— Так вот ты какой! — взревел он, хватаясь обеими руками за винтовку и отводя штык в сторону. — Я к тебе с добром, а ты меня штыком!