Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Немцы! Из лесу!

Сражение за Кунерсдорф по существу только начиналось. Немцы двигались стройными рядами. Не бежали, не шли. Медленно, неумолимо накатывались.

— Старые знакомые, — недобро усмехнулся Неустроев.

— «Психические», — подтвердил Илья.

Первую волну «смазали» (словечко-то какое придумал Столыпин!), подпустив на тридцать метров. Вторую и третью смешал огонь артиллерии на опушке леса. Наступила пауза. Зинченко запросил по рации: «Все?» — «Нет, пожалуй, не все», — ответил капитан Неустроев. Взглядом спросил Сьянова: «Как, мол, твое мнение?»

— Еще пойдут, — подтвердил Илья.

— Шесть рубежей — шесть «психических волн», так, что ли?

— Так. Без этого фрицы не могут.

Они говорили с оттенком сожаления и грусти, они говорили об обреченных. Слепой налет фашистской артиллерии не нанес урона, но заставил вкопаться поглубже в землю. Улицы Кунерсдорфа заполнили наши танки, и когда, разделенные короткими интервалами, из лесу выкатились еще три «психические волны», танки не дали пехоте открыть огонь, они врезались в эти волны, а потом отсекли им пути отступления. Все, кто уцелел, сдались.

Командир полка предупредил Сьянова, чтобы он оставался на месте. Вскоре Зинченко появился у него в окопе. С ним был командарм Кузнецов. Они поздоровались как старые знакомые, и командарм сказал:

— Спасибо, сержант, за Кунерсдорф. Представляю к званию Героя Советского Союза.

Сьянов не сразу понял. Потом ссутулился, поднял на командарма протестующий взгляд и неожиданно для всех выпалил:

— Постой...

— То есть как — постой? — изумился командарм.

— Виноват... я хотел...

Командарм улыбнулся. Черные усы молодили генерала, оттеняя здоровый цвет лица. В закатных лучах лицо казалось кирпично-бронзовым.

— Послушайте, Сьянов, — сказал он. — Меня едва ли мог взволновать рассказ о том, как вы справились с теми двадцатью шестью. Но вы мне нравитесь... Есть люди труда, которые не просто работают, выполняют план, а постоянно ищут, прокладывают новые пути. Новаторами их называют. Вот так и вы, на войне, — не просто воюете, а побеждаете, ищете, изобретаете, мыслите по-государственному. Вот за это спасибо вам, сержант!

Сьянов слабо ответил на рукопожатие. Когда они ушли, Вася Якимович тихо сказал:

— Ведь товарищ командарм не мог знать, что их было не двадцать шесть, а больше.

— О чем ты? — почти враждебно спросил Илья.

Ординарец смутился, не понимая, почему рассердился командир роты.

— Ну, двадцать шесть действительно остались лежать, после того как вы их гранатами и автоматом. А три упали, притворились мертвыми. Мы их взяли. А еще одиннадцать хотели убежать. Митька Столыпин их перехватил.

— Перехватил, — подтвердил Столыпин. Он тесаком ловко вскрывал консервную банку, готовясь плотно поужинать союзнической колбасой.

Ищанов возился с автоматом.

— Зачем рассеивать много? Надо точно бить.

Обычная картинка будничной окопной жизни. Обычная... Илья вздохнул, расправил гимнастерку, туго схваченную ремнем, и скорее не солдатам, а себе сказал:

— Ну что я стою без вас...

20 апреля 1945 года. Уже стемнело, когда наша рота заняла исходную позицию на заранее подготовленном рубеже. Много новичков, но они все стреляные. Достаточно обменяться улыбками, двумя-тремя словами, и кажется, мы давно знаем друг друга, с формирования находимся в одной роте. Митька Столыпин прав: все просто, как на войне. Ему легко жить с такой философией.

Я только хотел записать свои мысли, как вдруг появился командир нашего полка полковник Зинченко. Его сопровождали капитан Неустроев и старшей лейтенант Берест. Наш Сержант доложил, что положено. Полковник поздоровался с нами, и мы ответили дружно, как на плацу. Потом он сказал:

— Перед вами Берлин.

Впереди темнели здания, похожие на горы в тумане. Мы, конечно, знали — там последнее логово фашистского зверя. Но когда командир полка сказал: «Перед вами Берлин», — все вокруг меня приобрело какую-то торжественность, и я до конца осознал, что участвую в великом и справедливом акте истории.

...Меня считают рассеянным, а по убеждению Митьки Столыпина я и говорить просто не умею, «занимаюсь высокопарной болтологией». Последнее — правильно. Сам страдаю, а не могу иначе. Что касается рассеянности... Вот свежий факт: когда полковник Зинченко сказал — перед вами Берлин — я разволновался. Но все, что сказал Зинченко, отложилось в моей голове. И если меня спросят, я точно воспроизведу его речь:

«...3-я Ударная армия, в состав которой входит наша дивизия, первой прорвалась к Берлину.

Не вся армия, а наша 150-я стрелковая дивизия... наш полк... батальон капитана Неустроева, а в нем — наша рота.

...вашей роте... батальону... нашему полку дано почетное право — первым ворваться в Берлин.

Перед вами Берлин.

21 апреля — на рассвете («ч» *будет сообщено дополнительно) — штурм.

Вот главное, что сказал полковник Зинченко и что, по-моему, надо было помнить. И я запомнил. Выходит — рассеянность — сложное явление.

...Наш Сержант сам разбирает и собирает свой автомат и пистолет. Сам смазывает. Но я проверяю — на всякий случай. Тем более сегодня.

Пришли полковой врач Валентина Сергеевна Алексеева и Аня Фефелкина. Осмотрели бойцов и проверили индивидуальные пакеты. Сьянов отдыхал. Валентина Сергеевна сказала:

— Будить не надо. Вы, пожалуйста... берегите его.

Она тоже очень переживает, что жена нашего командира роты редко пишет ему письма.

— Я понимаю, — сказал я. Аня же почему-то рассмеялась.

— Я только сегодня рассмотрела, какой ты еще мальчик, Василек!

Сама ты девчонка!..

21 апреля 1945 года. Ночь. Болит правый висок: пуля ударилась о каску — вскользь. Сгоряча я не заметил. А сейчас болит. Что касается Берлина — страшный город... Вслед за артиллерийским огнем мы ворвались на окраину. Из подвалов вылезли люди — старики, старухи. В руках жареные куры, вино. Я понимаю — не от любви к нам, от страха за свою жизнь. Их начали расстреливать свои же... Упала старушка. Наш Сержант закричал:

— В укрытие... все в укрытие!

Я повторил по-немецки. И не успел ничего сделать, а командир роты подхватил старушку на руки и отнес в безопасное место. По нему били из крупнокалиберного, но даже не царапнули. Митька Столыпин говорит — он заколдованный, а Дос Ищанов — правильный человек. Я согласен — правильный.

Я перевязал своим пакетом у старушки раненое плечо. Она плакала и шептала по-немецки:

— Ich bin Mutter von drei Söhnen, und, Gott ist Zeuge, ich wollte keinen Krieg, Aber meine Söhne hielten den Krieg für ihre heilige Pflicht, und dafür habe ich Rede und Antwort zu stehen *.

Я молчал. Я старался сделать все, чтобы обезболить рану на ее плече. Но рану души ее я не мог перевязать, ни обезболить. Не могла и она — мать своих сыновей — облегчить мою боль: сегодня перестали биться сердца многих наших бойцов...