Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Я только покататься хотел... Честное комсомольское. А что тут такого? П-просто — с ветерком. И поставил бы на место. Н-ну, в конце концов мог заплатить, хотя это было бы подло с моей стороны. И с его. В нашем социалистическом обществе, уважаемый дядя Саймасай...

— Ты общество оставь в покое, — жестко оборвал его Исахметов и больше не проронил ни слова.

Сник, замолк вдруг и Ефим. Хмель проходил, угасло возбуждение. В голове гремели моторы, во рту — противный перегар. И режет у левого виска. А, это та, ножевая царапина. Хорошо, что успел отшатнуться, а то бы... Но как он смел ножом?! Да и я — с ветерком решил прокатиться на чужом тарантасе. Цыган. Завтра попрошу прощения... А голос у Якубенко — кашалота нокаутировать можно.

Из соседнего совхоза Якубенко возвратился поздно ночью. Злой. Пытался сбыть заезжему столичному журналисту бобровую шапку за сходную цену. Обломилось. Правда, шапка ондатровая, но под бобра. Журналист оказался тертым калачом — уличил в нехитрой подделке. Посмеялся. Пригрозил при случае данный факт ввернуть в фельетон. А угостил по-столичному. Сдуру Якубенко набрался. Не разглядел сразу, что журналист чем больше пил, тем становился трезвее. Еле ноги унес. Не помнит, как до дому добрался. Поставил у крыльца загнанных лошадей. Толкнул дверь. На замке. При себе был ключ, да не стал отпирать. Новый фокус — куда бы могла на ночь глядя уйти жена? Кинулся в одну сторону, в другую. Заметил — идет от озера в лунном сиянии, не степенной, а легкой походкой, будто ей семнадцать лет. Не успел выругаться — услышал: кто-то вокруг лошадей топчется. Метнулся за угол. Так и есть — отвязал уж, бандюга. Хорошо — охотничий нож при себе оказался. Полоснул. Наддал кулачищем по затылку, сбил с ног и только тогда опознал — Ефим Моисеев.

«Неладно получилось... неладно, — обожгло как кипятком. — Отвечать за кровь... Шалишь».

Феня приближалась. Сорвал замок, распахнул настежь дверь, разбросал по коридору грязное бельишко, кое-какие вещи, закричал:

— Воровать, механизатор... Стой, не уйдешь!.. Эй, народ! — И вылетел на улицу. Подбежавшей жене пригрозил:

— Прогулочки-забавы, а в доме воры... Я еще вникну! Собирай свидетелей. Да зыкни, зыкни, али не жалко собственного добра?

Зыкнули. Прибежали люди. Саймасай увел ошеломленного паренька. А Якубенко все бушевал, бушевал.

— Рационализатор... изобретатель. Студентом-заочником прикинулся. А вникни — ворюга. Да еще с комсомольским званием. Нет, я так не оставлю — без последствий. Завтра же.

И не оставил. Ни свет ни заря пригласил свидетелей, соседей. Показывал взлом, отобранное у грабителя барахло. Внушал:

— Прикинулся пай-мальчиком, а оказался рецидивистом.

— Будет вам, уже и рецидивист, — оборвал его Саймасай.

У Якубенко дремучие брови закрывали лицо.

— Приучили нас благодушничать. «Все мы братья». А потом ахаем, охаем, когда нож в спину.

— Пока что ножом пошутил неосторожно ты, — не сдавался Саймасай.

Мало кто в совхозе поверил, что Ефим Моисеев вор. Сам он об этом услыхал, когда пошел в больницу перевязывать рану. И ужаснулся: «Я вор? Да как он смеет! Подам в суд за клевету, за нож». Но пока он возмущался, в суд подал Якубенко. Моисеев обеспокоился: у него был на руках вызов из института на зимнюю сессию.

Утром он прибежал ко мне.

— Сергей Афанасьевич, что же это такое, — и протянул повестку, предлагавшую ему явиться в районный центр — в суд.

— Надо ехать. Тебе нечего бояться. Будешь возвращаться, зайди в магазин хозяйственных товаров, там для меня садовый инструмент должны припасти.

Но из районного центра Ефим не вернулся. Его взяли под стражу. А в совхоз приехал следователь. Он почему-то поселился в доме Якубенко и спешно приступил к опросу свидетелей. «Похоже, у Ефимушки зимняя сессия пропала», — подумал я тогда. Так оно и вышло. Не напрасно говорится: пока суд да дело...

Я решил пойти к Якубенко — поговорить с ним, с Феней. По душам. Но прежде я должен был пройти путем Ефима. Свидетельские показания, к сожалению, были не в его пользу, и у меня больно саднило сердце.

Озеро Кудай-Куль, на берегу которого раскинулась центральная усадьба совхоза, мельчало, зарастало тиной. Мы, взрослые, думали развести в озере зеркального карпа, построить ферму водоплавающей птицы. А комсомольцы мечтали о водной станции — летом, катке — зимой. Но озеро умирало... Как-то, гуляя с Алмой, Ефим пожалел, что озеро зарастает колдовской трясиной.

— А знаешь, — встрепенулась Алма, — старые люди рассказывают, наше озеро когда-то было большим. В него впадала речка Синюха, по дну которой, кажется, мы сейчас идем.

— Куда же она исчезла?

— Почему-то пошла по новому руслу... Да я об этом плохо знаю. Спроси у отца.

Саймасай не только рассказал все, что знал об озере, но и провел Ефима по старому руслу до места поворота. И получалось так, что теперь Синюху и озеро разделяло километра полтора поросших кустарником овражков, намытых дождями песчаных холмов и глубоких промоин.

— Можно повернуть, Саймасай Исахметович, — в словах Ефима слышались и утверждение и вопрос.

— Теперь можно, — подтвердил Саймасай. — Есть у нас и знающие люди и сильные машины.

На исходе того же дня, обговорив все на комсомольском комитете, Моисеев пришел ко мне. У меня сидели Якубенко и Дожа.

— Добрый вечер, — поздоровался он, снимая кепку.

— Заходи, гостем будешь... А мы тут экспедицию снаряжаем в Омск, за саженцами.

— Я еду! — не удержался Дожа. — Перехожу в мичуринскую веру. Коллекционный сад буду выращивать.

Ефим потоптался на месте.

— Я в другой раз загляну, Сергей Афанасьевич. У меня одно дело.

— Зачем же откладывать? Говори, если не секрет.

Моисеев помолчал. И вдруг спросил:

— Совхозу нужна вода?

— Нам много нужно воды: и людям, и машинам, и кукурузе, и садам.

— Так почему же не повернуть речку Синюху в старое русло? Рассказывают, она прежде впадала в Кудай-Куль.

Якубенко присвистнул:

— Еще один новатор-экспериментатор объявился. Да Калмыков этой Синюхой все уши прожужжал. А как прикинули на костяшках, потянуло свыше семисот тыщ старой деньгой. В вышестоящих финорганах нас подняли на смех и приказали заниматься делом, а не моря-окияны разводить.

Ефим вплотную подошел к Якубенко и, сдерживая неприязнь, сказал:

— Степан Митрофанович, можно хоть один раз прикинуть на этих самых костяшках, сколько потянут, к примеру, наши с Дожей мускулы, биение наших сердец?

— На счетах дозволено работать тем, у кого в голове точность и расчет, а не туманы-растуманы. Вник? — обрезал Якубенко и застегнул брезентовый плащ. — Ну, пора ехать, нечего воду в ступе толочь. — И вышел.

Дожа поспешил за бухгалтером. С порога бросил: