Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Кар-р — каркает ворон. Он черный, как уголь, а снег белый-белый, как сахар. Значит — неправильно! — кричит, захлебываясь от смеха, Игорь.

Саймасай беззвучно смеется вместе с ним, а потом, когда вспышка безудержного веселья гаснет и наступает долгая пауза, говорит:

— Ты забыл, сынок, что снег холоден, как черная ненастная ночь.

Они едут по ровной заснеженной поляне, обрамленной синей лентой лесов. Все вокруг белым-бело, и Игорю трудно представить черную, пронизанную холодом ночь. Но в голосе Саймасая слышится такое, что заставляет в это поверить.

Сани бегут мимо озера, запорошенного снегом, потом скользят по отлогому склону, и лошадка прытко несет навстречу солнцу. Оно садится за плоские крыши каких-то домиков, что темнеют у самой линии горизонта. Над крышами столбами стоят, пронизанные солнечными лучами, живые шевелящиеся дымки.

— А там что? — допытывается Игорь.

— Там колхоз, там наш дом, — объясняет Саймасай и погоняет лошадку.

— Нет, по-казахски как?

— И по-казахски и по-русски — колхоз. Понимаешь?

— Понимаю, — тихо отзывается Игорь. Он тоже жил в колхозе, в большом и богатом — ему да не знать. Только сгорел их колхоз — фашисты сожгли...

Навстречу саням бегут, вытянув шеи, огромные собаки с разноголосым лаем, взрывая когтистыми лапами снег. Сейчас налетят и разорвут в клочья. Но Саймасай гикает, и уже не злобный лай, а радостное повизгивание вылетает из раскрытых пастей пятнистых псов. Они сопровождают сани, дружелюбно помахивая хвостами.

На околице их встречает толпа людей — старики, женщины, дети. Они что-то говорят, машут руками, улыбаются. Дарига объясняет:

— Это люди нашего аула. Они рады твоему приезду и желают тебе добра. А вот и наш дом. Пойдем, сынок... Алма, покажи своему брату, как пройти.

Маленькая девочка с блестящими черными глазами молча берет Игоря за руку и вводит в темное помещение. В глубине кто-то утробно дышит и жует. Когда глаза немного привыкли, Игорь разглядел в дальнем углу корову, а рядом с ней теленка. Алма провела его через вторую дверь в комнату. Просторную. Светлую. Чистую. На полу лежали ковры, и все, кто вошел вслед за ними, сели на эти ковры. Саймасай взял с кровати подушки и положил возле самых старых людей. Одну маленькую сунул под бок Игорю. Тем временем Дарига вкатила круглый стол на коротких ножках, поставила его посредине комнаты и покрыла скатертью. Другая женщина принесла таз и кувшин с водой, а Алма подала длинное полотенце. Все вымыли руки и приступили к еде. Потом опять мыли руки и пили чай.

После чая гости разошлись. И каждый на прощанье старался сделать для Игоря что-нибудь приятное. Ему стало грустно.

— Почему они еще не побыли?

— У людей много забот: задать скотине корм, коров подоить. А мне вот в мастерскую, кузнечить. Ты же знаешь: война, — объяснил Саймасай и тоже ушел.

И хотя он не сказал, что все люди от мала до велика должны трудиться не покладая рук, Игорь это и так понял и решил завтра же проситься на работу. В думах он забыл про Алму. Она напомнила о себе, когда легли спать. Их постели оказались рядом. Весь вечер девочка молчала, а тут разговорилась, зашептала в самое ухо.

— Ты не горюй. Я тебя научу казахскому языку. А заниматься ты будешь в русской школе — она рядом, в станице. Большая. Десять классов. Ну, конечно, помогать по дому станем вместе, ведь война. Мама все плачет. Как получили черную бумагу — нашего Балтабека убили фашисты — плачет... А ты видел фашистов? Видел? — тормошила она Игоря.

Он лежал неподвижно. Не отвечал. Плакал. Где-то далеко-далеко остался его Буйгород. Там были мать, отец, друзья. Были... И он снова плакал. Что-то сложное происходило в его душе: слезы текли и оттого, что он один, и оттого, что не один, что приняли его в свою семью ласковые люди. Живут они далеко от войны, но и у них фашисты убили близкого человека...

Проснулся Игорь от незнакомых голосов. И сразу понял, где он. Оделся. Выбежал на улицу. Алма большим топором старалась отколоть от бревна щепку.

Он взял из ее рук топор и играючи поколол полено на чурки для самовара. Потом нашел в темном помещении, оказавшемся и скотником и крытым двором, ручную пилу и направился к березе, что стояла недалеко от дома.

— Ее нельзя трогать! — строго сказала Алма. — Ее дедушка посадил.

Игорь улыбнулся.

— Конечно, нельзя. Я срежу сухие и больные сучья. Они мешают березке жить. Поняла?

Тогда Алма поняла его. И они подружились. А сегодня — нет, не поняла. Но почему у нее так светятся глаза? Прежде этого не было. И кому все это?.. Яблоки! Диковинные, пахучие, огромные. Их принес Ефим — смешной милый парень, изобретатель и выдумщик. Так сказала Алма. Правда, она довольно сухо обошлась с ним. Но твердо обещала не опоздать к новогодней елке в клуб. И сдержала слово.

Игорь вздыхает и озирается. Он, кажется, стоит под той — дедовской березкой. Или это просто наваждение! С тех пор, как был он здесь после окончания института, все решительно изменилось. Их перебивавшийся с хлеба на воду колхоз перешел в совхоз, и аул стал центральной усадьбой. И, кажется, тот же выдумщик Ефим Моисеев снес их землянку бульдозером. Теперь на ее месте стоит дом под шифером. Березка та, дедовская. Ее огородили и посадили рядом молодые. А ветхий дом с землей сравняли. Об этом, беззлобно подтрунивая над матерью, рассказывал ему отец

— Помнишь нашу хату под плоской крышей и с земляным полом? Окна маленькие, слепые, подоконник вровень с землей. Дарига, твоя мать, не жалея сил, старалась порядок блюсти. Днем все казалось чистым. А ночью даже уютным — от мигающей керосиновой лампы, или самодельного светильника на бараньем сале. Помнишь?

— Не забыл — очень уютно. И тепло, — отвечал Игорь с улыбкой.

— Вот-вот, тепло. А про сырость помалкиваешь? Когда в наш аул провели электричество и мы со старухой включили первый раз свет — мать руками всплеснула: таким убогим показалось нам наше собственное жилище. Так было, Дарига.

— Отстань ты со своими рассказами. Дай отдохнуть сыну. Или поговорите про звезды и ракеты.

— Э-э, что я рассказываю, поважнее ракет будет. Ты согласен?

— Конечно, отец.

— Так вот, когда начали поднимать целину, к нам на подмогу пришло много техники и хороших людей. Мы и слились с совхозом. Директор попался боевой. Приказал разрушить землянки и построить новые дома. Не то что приказал, а народ убедил, и мы сами стали и разрушать и строить. Э, нелегко перестраивать жизнь. В то лето Алма дома гостила. — Тут отец хитровато щурился. — Она, по-моему, и привела того, с чубом, парня — Ефимку. На бульдозере. Оба смеются. Машина грохочет, а мать бледнее жаулыка. Стали выносить вещи — у нее и ноги подкосились. А когда Ефим направил машину на наш дом и вывернул наизнанку всю труху, мы долго с твоей матерью чихали.