Александр Бартэн - Под брезентовым небом

Что делалось в зале! Не передать!

Зверь, пригнувшийся для прыжка. Красавец, на руках которого чуть звенели браслеты... Подняв обе руки, Тогарэ произносил что-то негромкое. И зверь пристыжено замирал у ног своего повелителя.

— О, Тогарэ! — по сей день твердят старики. — Можно ли его забыть?! Он мог месяц работать, три месяца, полгода. Сколько угодно мог выступать, и все равно сплошные аншлаги! И в Московском цирке, и в Ленинградском дирекция преподнесла ему на прощание ценные подарки... А то как же! Такие делал дела! Битковые дела!

Разумеется, мне очень хотелось познакомиться с Тогарэ, но я не смел признаться в этом даже Герцогу, неизменному моему покровителю. На помощь пришел Василий Яковлевич Андреев.

— Ладно, — сказал он. — Я постараюсь устроить.

Надо сказать, что с первых же дней своего появления в цирке Василий Яковлевич сумел стать за кулисами своим человеком. В ту пору цирковые артисты держались замкнуто, на «чужаков» косились. А вот к Василию Яковлевичу сразу почувствовали доверие, распознали в нем душу, безмерно преданную искусству манежа. И конечно же, в первую очередь у Василия Яковлевича сложились добрые отношения с Герцогом.

Прошло несколько дней, и Герцог остановил меня:

— К посреднику прибегли, молодой человек? Не хватило духа обратиться непосредственно ко мне? Хорошо, я познакомлю вас с Тогарэ. Характером он не очень общителен, но, надеюсь, сделает для меня исключение. Сегодня же после конца программы и зайдем!

Вот что произошло дальше.

Поднявшись на второй этаж, мы постучали в гардеробную Тогарэ. Точнее, постучал Герцог, а я стоял позади, взволнованно затаив дыхание.

Дверь отворилась, и на пороге показался человек лет тридцати, рыжеватый, брови и ресницы белесые, нос широкий и даже несколько приплюснутый. Запахнув халат на груди, человек вопросительно посмотрел на Герцога. Затем, отступив, сделал рукой приглашающий жест.

Мне еще ни разу не приходилось видеть этого человека, и я решил, что, по-видимому, нас встретил один из помощников: нарочно дежурит у дверей, охраняя укротителя от назойливых посетителей.

Мы вошли в гардеробную, но Тогарэ в ней не было. Укротитель отсутствовал. Но тут... Даже сейчас, по прошествии многих лет, я отчетливо помню свое потрясение.

Человек, которого я принял за помощника Тогарэ, продолжая беседовать с Герцогом, вернулся к зеркалу, скинул халат и, взявшись за тампон, начал снимать с обнаженного тела и смуглый тон, и рельефно подрисованные мускулы. На столе перед ним лежал черноволосый парик, перехваченный пестрой лентой, тут же серьги, браслеты. И еще. Я сразу узнал этот нос, слепленный из гуммоза, — тонкий, изящный, с легкой горбинкой.

На обратном пути (я даже не запомнил, каким был разговор, как попрощались мы с Тогарэ) Герцог смерил меня испытующим взглядом.

— Никак, разочарованы?

Я лишь руками развел.

— Не стыдно ли, молодой человек? — рассердился Герцог. — Ну да, понимаю: ожидали встретить восточного красавца, а вместо этого... Стыдитесь! Пора бы вам понимать, в чем истинная красота, — прежде всего в мастерстве. Это ли не наивысшее мастерство — ежевечерне перевоплощаться в удивительнейший образ!

Я склонил виновато голову. Я получил урок. Еще один урок.

Вот о чем вспоминается мне, когда, приходя в музей цирка, я вижу чучело львенка. Многое вспоминается мне, и не только туманное утро в Торговом порту...

На лето чучело посыпают нафталином, тщательно упаковывают. Осенью, с началом сезона, возвращают под колпак. И львенок, давным-давно завершивший однодневную жизнь во время шторма на Балтике, снова, готовясь к прыжку, пружинит светло-кофейное тельце.

Опоздав к началу представления, я застрял в фойе: билетерша не пропускала в зал, пока не кончится номер. Оттуда, из зала, вперемежку с аплодисментами доносилась бойкая музыка — то ли жонглер кидал обручи, то ли кувыркались акробаты-эксцентрики. Но вдруг, заглушая привычность оркестровых звуков, уже не из зала, а с другой стороны, из коридора, примыкавшего к фойе, послышалось нечто совершенно иное, не только непонятное, но и трудно определимое — одновременно ухающее, рыкающее, трубное, скрипучее... Обернувшись, я увидел четверку морских львов.

Происходило это в Мюзик-холле, в эстрадном театре, существовавшем в Ленинграде на рубеже двадцатых и тридцатых годов. Свой первый сезон Мюзик-холл открыл в зале бывшего оперного театра Народного дома. Вместительный зал, но с кулисами, никак не приспособленными для эстрадных и тем более цирковых надобностей. Вот и пришлось морских львов, участвовавших в программе, разместить поодаль от сцены, по другую сторону фойе. Каждый вечер, за четверть часа до своего выступления, львы шествовали через фойе на сцену.

В энциклопедии про них все сказано. Сказано, что являются они животными млекопитающими. Что принадлежат к отряду ластоногих, к семейству тюленей, или, еще точнее, тюленей ушастых. Что тело у них веретенообразное, обтекаемой формы, волосяной покров плотно прилегает к коже, а нижние отделы конечностей преобразованы в ласты... Все это правильно. Все это так. Однако в тот вечер я увидел другое. Прежде всего увидел артистов. Артистов, спешащих на сцену.

Итак, их было четверо. Отрывисто вскрикивая, шлепая ластами, оставляя мокрые следы на полу, львы шествовали, соблюдая ранжир и равнение. Впереди самец — самый крупный и самый старый. За ним калибром поменьше — две вертлявые самки. Последний — молоденький львенок, настолько молоденький, что даже путных усов еще не успел отрастить. С видимым удовольствием, с нарочитой размашистостью шлепал он ластами, а старый лев, время от времени оборачиваясь, укоризненно на него поглядывал: дескать, умерил бы прыть, не прогулка предстоит — работа!

Сбоку ото львов, на два-три шага отступив от них, шла дрессировщица. Звали ее Ромэна Мирмо. Моложавая, изящная, в газовом бальном платье, белоснежные перчатки выше локтей, яркий цветок в волосах, она могла показаться воплощением беззаботности. Однако внешнему этому облику противоречили глаза, строго и неустанно прикованные к львиной четверке... О чем-то между собой повздорив, зашипев одна на другую, самки вдруг утратили равнение. Мирмо шагнула к ним, подняла повелительно руку, резкая складка прорезала лоб — и тотчас угомонились самки.

Львы приблизились ко мне настолько, что я имел возможность разглядеть фантастичность их лакированно-черных тел — будто бескостных, будто отлитых из одной лишь неугомонно подвижной, извивающейся мускулатуры. Попеременно опираясь то на передние, то на задние ласты, короткими частыми рывками продвигаясь вперед, в каждом движении причудливо совмещая волнообразность с конвульсивностью, львы являли собой такую нездешность, что буфетчица, возившаяся за стойкой в углу фойе, подняв голову и внезапно увидев их перед собой, обмерла и охнула и ошалело перекрестилась.