Александр Бартэн - Под брезентовым небом

— Слыхали? А я что говорил! — торжествующе вскакивал Ольховиков. И опять оборачивался в сторону Кузнецова:— Не подумайте, Евгений Михайлович, будто я вообще против иностранных артистов. Вовсе нет. Встречаются среди них настоящие — дай боже. Но ведь на одного такого дюжина шушеры приезжает к нам. Вот что обидно!

— Вполне согласен с вами, — откликался Кузнецов.

Воспоминания, воспоминания! Стоит мне снова закрыть глаза, как я вижу двух девчушек с белыми бантиками в завитых волосах. Незаметно проскользнув в приоткрытые двери, они прячутся в дальний угол. Отец у девочек строгий — Болеслав Кухарж. Каждое утро он репетирует с ними эквилибр на двойной проволоке. Но сейчас, после репетиции, Болеслав Юзефович отлучился из цирка, и девочки, воспользовавшись этим, забрели в музей. Впрочем, сюда привело их не только любопытство. Делая тайные знаки, они подзывают меня и дарят свои фотографии: собирая памятный альбом, я просил их об этом. На обороте одной карточки расписалась старшая, Марта: «Пять строк — одно желание: нас любить и часто, часто вспоминать!» Вторую карточку подписала шаловливая двенадцатилетняя Зоя: «Вам на память напишу то, что вы просили: только то, что захочу, — имя и фамилию!»

Милые девочки! Готовые вот-вот прыснуть, они наблюдают, как я читаю их по-детски округлые строки... Милые девочки! Я еще не раз их увижу — заслуженных артисток Марту и Зою Кох!

Множество артистов перебывало на моей памяти в музее: столько, что немыслимо всех перечислить. Сюда приходили музыкальные клоуны-сатирики Лео и Константин Таити — всегда заразительно веселые, готовые с места в карьер пропеть только что сочиненный куплет, сымпровизировать комическую сценку. Встречал я здесь и талантливого наездника-жокея Александра Сержа — большого любителя книг, посвященных конному жанру; придет пораньше, пока в музее тихо, и листает внимательно том за томом. Частым гостем бывал и раскатисто-громкий клоун Дмитрий Альперов — сын не менее известного в свое время клоуна Сергея Альперова, внук балаганного деда-зазывалы, поражавшего неискушенных зрителей глотанием горящей пакли.

Кстати, о балаганщиках. Один из них — древний старик, с трудом передвигавший ноги, — время от времени добирался до цирка. Дав старику отдышаться, Евгений Михайлович Кузнецов завязывал с ним беседу: хотелось бы, мол, узнать, чем особенно славилось ваше заведение.

— Ого-го! — хвалился балаганщик. — На Марсовом поле каждый знал меня. У меня на подмостках дама экстраординарная демонстрировалась. Такими пышными формами отличалась дама, что одновременно два самовара могла нести на себе — один на бюсте, другой, извиняюсь, на турнюре!

— Неужели? Поразительно! — поддакивал Кузнецов старику. — Ну, а блошиным цирком промышлять не приходилось?

— Как же, как же! Блошиный цирк тоже содержал! Ах, какая блошка, какая премьерша была у меня! Днем с огнем нынче не сыскать такую! Залюбуешься, как танцевала на проволоке!

По совету Кузнецова балаганщику был выдан аванс: ему заказали макет блошиного цирка. Вскоре этот макет появился в музее и вызвал всеобщий интерес.

Представьте себе ящик, в крышку которого врезаны смотровые увеличительные стекла: почему-то они назывались «морскими». Сбоку с двух сторон отверстия для рук дрессировщика. А внутри, на дне ящика, миниатюрная арена со столь же миниатюрным реквизитом: карета, в которую блохи впрягались цугом, едва различима пушечка (трудно поверить, но одна из блох несла службу канонира). И наконец, проволока-волосок, натянутая между спичечными мачтами: на ней-то, на этой проволочке, и плясала блоха-премьерша!

Непрерывной чередой шли в музей артисты разных поколений. Шли любители циркового искусства. Шли мечтавшие приобщиться к нему. Когда же при Ленинградском цирке была создана экспериментальная постановочная мастерская и ее все с той же неутомимостью возглавили Кузнецов и Гершуни — в музее и вовсе стало не пройти, не продохнуть. Но об этом, о постановочной мастерской, рассказ впереди.

Давние, давно прошедшие времена!

Все еще мне кажется, будто я слышу нежный шепот девочек, которым в будущем суждена большая артистическая слава. И сипловатый говорок Виталия Лазаренко. И спорящие до упаду, подзадоривающие друг друга голоса Кадыр-Гуляма и Океаноса. С утра и до вечера не закрывал музей свои двери. И жадно слушал, жадно вглядывался Евгений Михайлович Кузнецов, стараясь все сберечь в своей памяти.

Зимние дни скоротечны. Давно ли рассвело, и вот уже снова за окнами сгустились сумерки. Анна Яковлевна вновь зажигает лампу на конторке.

— Хватит, Аня! — говорит Василий Яковлевич. — Ты же устала за день. Хватит!

— А мне немного осталось. Хочется закончить регистрацию. Видишь, какое пополнение за один только день!

Наклонясь через плечо сестры, Василий Яковлевич заглядывает в толстую книгу:

— В самом деле! Интереснейшие материалы! Как щедро одаривают нас!

Снизу шум. Приближается час представления, зрителей впустили в зал, и они заполняют амфитеатр. И до начала, и в антрактах зрителям предоставлена возможность посетить одну из очередных выставок музея: «Хищники», «Искусство эквилибра», «Конный цирк».

Вот и последний звонок. Евгений Михайлович Кузнецов, лишь ненадолго, под вечер, покидавший цирк (возможно, ездил в редакцию газеты, чтобы условиться о ближайшей рецензии), занимает место в литерной ложе. Сегодня в программе новые номера, и критик следит за манежем с особым вниманием. Вскоре в ложе появляется и Евгений Павлович Гершуни. Тихонько справляется: «Ну как? Ваши впечатления?» Иногда оценки одинаковы, иногда возникает спор. Если же в этот вечер на манеже была яркая удача, после конца представления Кузнецов направляется за кулисы. Польщенный приходом такого гостя, Герцог сам ведет Кузнецова в артистическую гардеробную. И деликатно отступает назад.

Друг против друга стоят Кузнецов и артист. Неизменно подтянутый, элегантный, как бы озаренный праздничным отсветом только что закончившегося представления, Евгений Михайлович крепко пожимает артисту руку:

— Спасибо. Спасибо за доставленную радость!

Вот так начинался цирковой музей — в те годы еще единственный, самый первый в мире.

— Это что за комбинация из трех пальцев? — прищурился Лазаренко.

— Какая комбинация? — вспыхнул я. — Какие пальцы?

— Но-но, ты не хорохорься. Ты толком объясни.

Разговор происходил за неделю до открытия выставки, посвященной искусству клоунады. Организация выставки была доверена мне, и я испытывал безмерную гордость. Еще бы! Первая самостоятельная работа в музее цирка!

— Вот ты и объясни, — повторил Лазаренко. — Чего ради притащил горшок с геранью, клетку с живой канарейкой да еще граммофон?!