Василий Ажаев - Далеко от Москвы

Беридзе понравилась эта энергичная тирада.

— Мне думается, инженер-строитель, притом горожанин, именно так и должен относиться к тайге. Но ты не вздумай говорить это коренным дальневосточникам, особенно охотникам: тайга — предмет их священной гордости.

— Не знаю, чем тут гордиться? Разве можно, например, гордиться пустыней Сахарой? Похвастать заводом, городом, построенным в тайге, — другое дело! Теперь, когда я сам кое-что уразумел, мне радостно думать о Новинске!.. В нашем крае, мне кажется, слишком уж увлекаются таежной экзотикой, этим диковинным сожительством южной маньчжурской и северной охотской флоры. Почитают это своей местной достопримечательностью и молятся на нее!.. Я еще могу понять москвича, который, сидя у себя в квартире на Арбате, восторгается снимками таежных пейзажей в «Огоньке». Ничего не скажешь — очень красиво! Но ведь кому-кому, а дальневосточникам лучше других известно, что огромные пространства, занятые нескончаемой тайгой, — это те же «белые пятна» на земле. Их не славословить надо, а уничтожать!..

Беридзе присвистнул, на ходу схватил пригоршню снега и скатал в ком.

— Что? Я кажусь, наверное, этаким ненавистником тайги? — взглянул Алексей на его ухмыляющееся лицо. — Тут можно, конечно, показаться односторонним. Но ты же понимаешь, я не против леса, знаю, что он дает пушнину, и дичь, и строительный материал, и все прочее! Я категорически против первобытной глухомани и ее тысячеверстных пространств. Недавно я взял у Залкинда и прочитал кое-какие книжки здешних писателей. Можешь себе представить, почти в каждой — умиленное воспевание тайги! И у нездешних писателей найдешь то же умиление. Опять дикий виноград, обвивающий лиственницу, опять такие и этакие птицы и звери, опять старый примитивный быт гольдов и удэгейцев, долбленные баты, оморочки... Обо всем этом в свое время здорово написал Арсеньев, — зачем же его повторять? Почему-то они не пишут про гольдов и удэгейцев, которые окончили институты и живут совсем по-новому в своих стойбищах. Почему-то они не пишут стихи и романы, скажем, про Терехова и его завод.

— А мы с тобой не годимся в герои романа? — с озорством спросил Беридзе и далеко швырнул снежный комок.

— Не знаю, годимся ли именно мы. Но убежден, что наш нефтепровод — куда более достойный объект для литературы, чем все прелести первобытной тайги. Я— за наступление на тайгу, на «белые пятна». Хочу читать об этом и в книгах! Пусть все знают, как трудно дается человеку это наступление. Пускай будут в книгах и описания природы, я только против того, чтобы человек терялся в этой природе, как иголка в сене, или как мы с тобой потерялись позавчера в этой проклятущей тайге. По-моему литература, когда в ней одни птицы и растения, а человека нет, — это не литература, это фенология в стихах и в прозе!..

У Беридзе ослабли ремни на лыже. Присев, он поправлял крепления. Алексей топтался возле него.

— О нашем нефтепроводе наверняка будет написано солидное художественное произведение: акт приемки и пуска, — подняв лицо к Алексею, сказал Беридзе. — Об инженерах Беридзе и Ковшове там наверняка не будет упомянуто... Я не тщеславен, Алеша, но иногда вспоминаю один рассказ Чехова; помнишь: в поезде завязалась беседа между крупным русским инженером и не менее крупным профессором. Инженер возвращается с торжества по поводу открытия моста, построенного им.

— Ну да. Собралось много людей, и все рукоплещут какой-то певичке, тоже приехавшей на торжество, — вспомнил Алексей. — Самого инженера затерли в толпе и никто не обращает на него внимания.

— Вот-вот! Это очень несправедливо. Такая несправедливость теперь исправлена в нашей жизни, но пока не вполне исправлена в литературе. Речь идет не об одних инженерах, а вообще о строителях, возводящих города, заводы, железные дороги. Ты прав: много ли хороших книг об этих людях? Весь Дальний Восток — сплошная новостройка, а строителям еще не нашлось подобающего места в литературе. Куда больше повезло Невельскому и Муравьеву или Пояркову и Хабарову!.. Говорят, в таких сложных делах писателю нужна дистанция во времени. Не знаю, не берусь судить — не моя специальность. Зато я знаю и люблю Маяковского, и вижу, что он отлично обходился без этой дистанции! Обидно представить себе, как в 2005 году в район строительства приедет писатель и будет рыться в «окаменевшем дерьме», перебирать архивные бумажки и расспрашивать о том, о сем древних стариков. Писатель же, наш современник, никак не решается покинуть Рубежанск, где, сидя в библиотеке, пишет сейчас еще одну очередную книгу о Невельском.

Инженеры поднимались на сопку, оставляя за собой елочки следов на снегу. Перевалив через гребень, Алексей, шедший впереди, оттолкнулся, чтобы скатиться по склону. Сугроб вдруг провалился под ним, и он почувствовал, что летит куда-то вниз. Потом он упал на бок, что-то хрустнуло под его подвернутыми ногами. С минуту Алексей лежал ошеломленный, медленно соображая, что произошло. Рыхлый снег залепил ему лицо, набился под шапку, за воротник и в валенки. Ничего не видя вокруг себя, Ковшов резко повернулся, чтобы приподняться. Лыжи остались на ногах, он кое-как снял их и, с силой втыкая в снег, стал пробиваться сквозь сугроб, ища выхода. Лыжи тотчас уперлись во что-то твердое — должно быть, в отвесную стену.

Алексей припомнил очертания ската, как видел его перед падением, и с трудом повернул обратно. Через два-три шага лыжи снова уткнулись в твердую преграду. Он громко позвал Беридзе, но крик словно ушел в подушку — снег тотчас же забил ему рот. Ковшов разозлился и с ожесточением стал пробиваться в другую сторону.

Скоро он почувствовал, что задыхается от недостатка воздуха и от собственной ярости. Нехватало еще погибнуть здесь, — так нелепо и бессмысленно!.. Он полежал немного, прислушиваясь к гулким толчкам сердца, и заставил себя успокоиться. Не торопясь, оттер заледеневшее лицо и опять принялся разгребать снег. Барахтаясь в нем, он упрямо полз вперед, останавливался на секунду, отдыхал и снова полз.

Внезапно Алексей услышал голос Беридзе и тут же обнаружил, что тьма вокруг как будто поредела, свет сбоку проникал к нему сквозь снежную толщу. Он всей силой подался туда и, еще не раскрыв залепленных глаз, почувствовал, что, наконец, вырвался наружу.

Ковшов обледенел весь, от шапки до валенок. Беридзе кинулся к нему, помог подняться и начал энергично отряхивать с него затвердевший снег. Заметив, что у товарища побелели щеки и нос, он стал оттирать ему лицо.

— Подожди, я сам, — сказал Алексей, еле шевеля застывшими губами. — Ты же мне свернешь набок всю физиономию!

Беридзе вдруг приник к нему и зашептал:

— Никогда так не волновался! Чуть с ума не сошел. Будь оно проклято, это место! Как ты еще голову не сломал!