Леэло Тунгал - Четыре дня Маарьи

- Но разве не жутко было бы, если бы деревья умели говорить, как люди? Скажешь ему по-эстонски: "Дерево яблоня, дай мне парочку яблок!" — а оно отвернется и скажет на другом языке: "Извините, я вас не понимаю!"

Мать Стийны позвала нас есть. В гостях еда всегда вкуснее, я ела с удовольствием и поглядывала на повизгивающего под столом Типу — не могла решить, принято ли в этом доме кидать собаке кусочки под стол или нет. У нас можно, когда мама не видит…

Мать Стийны, сунув руки под передник, смотрела на нас влюбленными глазами.

Она проворно убрала наши опустевшие тарелки и спросила:

- Может, еще что-нибудь войдет?

Тетя сказала бы про такую женщину: "Из прислуги". Мне, во всяком случае, было неловко пользоваться этим заискивающим обслуживанием. Я поблагодарила и сказала:

- Знаете, мы во дворе обсуждали, что было бы, если бы деревья умели говорить, как люди?

Мать Стийны засмеялась и сразу вдвое помолодела. Мне ужасно нравится, когда люди смеются. Они в такие минуты похожи на детей и более непосредственные. Я даже мечтаю, когда буду в состоянии купить себе магнитофон, стану записывать на пленку смех разных людей. Ведь каждый человек смеется по-своему: один гогочет, другой хихикает… Мать Стийны смеялась звонко, немножко икая и прикрывая рот рукой. Я предположила, что у нее нет одного из передних зубов.

- Да, но если бы уж деревья говорили, то говорили бы и животные, и цветы, и… и, например, всякие печенки-селезенки у человека.

Она опять засмеялась, но тут же посерьезнела — со двора донеслось громкое нестройное пение.

- Жи-вее-ет при-вольно хо-о-лостой, женатый ссорится с женой!..

- Мама, у тебя деньги есть? — быстро спросила Стийна.

- Совсем немного, — призналась мать, прислушиваясь к нестройному пению.

Она пошла к полке, на которой стояли жестяные коробки для бакалейных продуктов. Не спуская глаз с двери, она открыла коробку с надписью: «Мука» и достала оттуда две стянутые резинкой трехрублевки. Одну дала Стийне, другую торопливо сунула обратно в «Муку». Резиновое колечко осталось на столе.

- Так мы пойдем, — сказала Стийна.

- Приезжайте еще в другой раз, — сказала мать Стийне, когда мы попрощались. — Так приятно было!

И что было приятного? Даже не поговорили толком…

В прихожей послышалось тяжелое топтание, и Стийна сказала:

- Полезем в окно!

Я в нерешительности замешкалась. Тут дверь распахнулась — ив комнату ввалился коренастый мужчина в промасленной одежде и в шестиугольной фуражке. Он с напряжением раскрыл мутные глаза и заорал:

- А-а! Городская барышня изволила пожаловать!

- Аугуст! — умоляюще произнесла мать Стийны.

Она стояла между мужем и дочерью, не зная, что делать. И Типа в растерянности прыгал то к Стийне, то к ее отцу.

- Иди отдыхать, Аугуст, — попросила мать.

- Отдыхать? — Мужчина усмехнулся. — А чем же эта финтифлюшка будет кормиться, если рабочий человек будет отдыхать? Небось голод домой пригнал, а?

- Пойдем, — сказала мне Стийна и повернулась на прощание к отцу. — Опять ты пьян!

Только теперь он заметил меня.

- Ишь, какую хорошенькую с собой привезла! Нет, ну почему бы городским финтифлюшкам не скакать туда-сюда, если деревенский мужик вкалывает на работе!

Он плюхнулся на стул у стола, Стийна дернула меня за рукав, надо было как-то попрощаться, но сказать: "Всего доброго!" показалось мне неуместным.

Выйдя на шоссе, мы все еще продолжали молчать. Мимо нас мчались только личные машины, никто даже не притормозил.

- Ну, убедилась теперь, что у меня тоже есть родители? — сказала наконец Стийна.

- Твоя мама мне понравилась.

- А отец? — Стийна усмехнулась.

- Послушай, может, он вовсе не твой отец?

- Мой. К сожалению. Родной, абсолютно родной папочка.

- Но ты больше похожа на мать, — попыталась я утешить ее.

- Спасибо и на этом.

И тут я разозлилась. Будто я подсунула ей такого отца! Мой отец уж, во всяком случае, никогда в жизни так со мной не разговаривал, мой отец не пьяница! Конечно, и он был недоволен, что в такое горячее время летних работ мне приспичило ехать в Ригу, но, когда я пообещала после поездки помочь ему на сенокосе и заготовить по меньшей мере пятьдесят вязанок ольховых веток — подкормку на зиму для косуль и лосей, он согласился, что после успешного окончания учебного года я заслужила небольшой отдых. С отцом Стийны, видимо, вообще невозможно было говорить по-людски!

- По-моему, ты держишься с матерью слишком холодно.

Стийна вопросительно посмотрела мне в глаза.

- А чего же она живет с этим… алкашом!

- Но это же твой отец!

- И что с того? Да ей просто нравится быть униженной и оскорбленной, как у Достоевского. Я знаю: ей при этом кажется, что она вроде бы лучше других.

- Стийна!

Она махнула рукой.

- Ну что ты в этом понимаешь? Скажи: а твой отец пьет?

Я покачала головой.

- Вот и помалкивай! — сказала Стийна.

И внезапно я поняла, до чего же мне повезло с родителями. Конечно, и у них есть свои застывшие взрослые понятия, поэтому я не могу рассказать им и половины того, о чем думаю, а иногда кажется, что меня дома считают младенцем, который ничего не знает, не умеет и не понимает. Я училась еще в пятом классе, когда прочла "Книгу для родителей" Макаренко, и после этого стала терроризировать мать своими педагогическими знаниями. Но такая игра вскоре мне надоела, в конце концов, я есть и останусь навсегда дочерью своих родителей. И не моя заслуга, что мой отец не пьет! Я даже и представить себе не могла, что я делала бы, будь у меня такой отец, как у Стийны.

- К вечеру надо бы куда-нибудь добраться, — сказала я примирительно.

Стийна подняла руку, и защитного цвета грузовик остановился. Правда, нас опять могли подвезти лишь километров на тридцать вперед, но нам было все равно, хотелось побыстрее убраться отсюда.

На сей раз мы сидели в кабине рядом с водителем и молча глядели на ленту шоссе. Хорошо, что водитель машины не старался заговорить с нами — не было настроения вести беседы о погоде. А о цели нашего путешествия и подавно. Фантазия почему-то не работала.

- Люблю поля овса, — сказала Стийна.

Овес был еще бледно-зеленым, по нему бежали тени от облаков, а ветер гнал по кончавшемуся на горизонте полю шелестящие волны. Это было действительно красивое поле.

- У овса колос состоит как бы из слез, капель. Ни пшеница, ни рожь, ни ячмень не такие красивые, как овес.

- Одной только красотой не обойдешься. Овсяную кашу не все любят, а вот хлеб…

- Ах! Ты не хочешь меня понять! — отмахнулась Стийна и зажала зубами стебелек.

Мы шли пешком уже пятый километр. Дул теплый и мягкий ветерок, и нам не хотелось останавливать машины.

- А ты меня, — возразила я. — Мы ведь каждый день едим хлеб.