Леэло Тунгал - Четыре дня Маарьи

- Но это не наша работа.

- А что же, по-твоему, наша работа? Учение, да?

- Как бы там ни было, я знаю, что стану поэтессой!

- А я, как бы там ни было, не знаю, кем стану. В первом классе знала, а теперь нет. Может быть, займусь английским языком, может быть, лесоводством, может быть, психологией…

- Ну просто работать в поле ты уж, конечно, не будешь, — сказала Стийна с уверенностью.

Она была права. Всей школой сажать и собирать в совхозе картофель, пропалывать свеклу, и брюкву, и капусту было весело. Но только всей школой и иногда, а для мечтаний о деле, которым будешь заниматься всю жизнь, этого было слишком мало.

Но если бы все люди в мире считали работу на поле неинтересной, откуда бы взялись тогда эти поля овса, которыми восхищались мы со Стийной? Нет, по-моему, Стийна была не права. Мне вспомнилось, как отец, когда я была еще маленькой, рассказывал о своей работе. Мужчины, толпившиеся у лавки, толковали о том, что, мол, Тийю Пярл — человек, а Рауль — такой-сякой барон: без его разрешения больше нельзя в лесу и цветок сорвать. Наверное, считали, что семилетняя девочка не поймет, о чем это они. Или, может, как раз хотели, чтобы я услыхала и пересказала отцу.

Отец сперва рассказал о производительной и непроизводительной работе, но когда увидел, что я его не понимаю, посадил меня на колени и стал рассказывать как бы сказку.

Вспомнив об этом, я подумала, что сейчас можно взять взаймы отцовской премудрости и заговорила отцовскими словами:

- Ведь верно же, Стийна, для того чтобы люди могли жить, им требуется: во-первых, пища, во-вторых, одежда, в-третьих — крыша над головой, ну, или квартира, или хотя бы пещера, или…

- Это не жизнь, а только существование! — перебила меня Стийна.

- Погоди! Я назвала лишь минимальные условия. Нельзя же не есть, не спать, а без одежды замерзнешь. Ну да, но если одному человеку пришлось бы самому делать все: и обрабатывать поля, и выращивать животных, и шить одежду, и строить дома — он просто не успевал бы сделать все, да, наверное, и не сумел бы делать все одинаково хорошо. Вот и выдумали разделение труда: один дает другим людям хлеб, получает от них в обмен мясо, одежду, жилье… Ну и так далее.

- Ты разливаешься, как учительница истории, — смеялась Стийна. — А что же будет с теми, кто ничего не производит: с писателями и художниками? Твоя история была в силе четыреста лет назад!

- Когда у людей стало оставаться время на раздумья и мечтания, у них появилось и желание чего-то большего — мудрости, и красоты, и развлечений…

- Хлеба и зрелищ! — заметила Стийна.

- Хотя бы и так! И тогда самые мудрые стали заботиться об образовании, а самые тонко чувствующие красоту — об искусстве. Это была их работа, и за нее им стали давать хлеб и мясо, топливо и кров, хотя их творчество не годилось ни в пищу, ни для защиты от холода.

— Красоту в кастрюлю не положишь, — напомнила Стийна старинную поговорку.

Похоже, она понимала, о чем я хотела сказать. Пусть у меня и не получалось так складно, как у моего отца.

- Этим людям, — продолжала я, — дали больше времени на размышления, изобретательство, создание красоты. Эта часть людей — назовем ее интеллигенция — они как бы подсобные рабочие… — Тут я сообразила, что не смогла точно выразить то, что хотела сказать… Ведь подсобные рабочие — это обычно неквалифицированные люди, которые выполняют всякую черную работу. Но объяснить точнее я не смогла. Пришлось продолжать, как есть: — Сама подумай, Стийна, разве вправе такой подсобный работник презирать тех, кто этот хлеб производит? Верно? По-моему, художник должен быть счастлив, что есть те, которые дают ему хлеб и кров.

Стийна отбросила стебелек и сказала:

- Знаешь, кем тебе следует стать? Учительницей! Ты умеешь так хитро повернуть рассуждения, что правда и справедливость остаются за тобой.

Мне не хватило духу признаться, что я пересказывала объяснения отца, а сама додумалась лишь до того, что сказала о художниках. Отец говорил, что должен охранять лес, чтобы было из чего строить дома, делать мебель, бумагу и многое другое и чтобы было топливо для тех, кто, возможно, никогда в жизни и не был в лесу. А мать содержит в порядке, рекомендует и выдает книгу тем, кому надо пополнить свои знания или почитать что-нибудь веселое, занимательное, чтобы развлечься и отдохнуть… Мне не хотелось рассказывать сейчас Стийне о своих отце и матери.

Мы уже дошли до пятьдесят второго километра. По обе стороны шоссе высились горы гравия с чахлыми кустиками. Мы присели отдохнуть на два больших валуна. Вокруг камней цвели два маленьких кустика земляники и вьюнок поворачивал к нам свои бледно-розовые щечки.

Стийна достала из сумки свою тетрадь в обложке цвета вьюнка и вырвала оттуда листок.

- В детстве я часто болела. Но отец называл меня дармоедкой, а если мать пыталась встать на мою защиту, он ее бил. Кулаком. В лицо и в грудь, куда попало. Спьяну он всегда нарывается на скандал, а трезвым бывает редко, но и тогда придирается из-за любого пустяка. И еда ему не так приготовлена, и в доме грязно, и сад запущен. Одно время мать в дни получки караулила у конторы, чтобы забрать у отца хотя бы немного денег на домашние расходы. На людях отец и давал деньги, но вечером дома матери доставалось еще больше, чем обычно… Скажи, Маарья, вышла бы ты замуж за такого?

- Никогда!

Стийна написала на клетчатом листке:

Клянемся этими холмами, что никогда, никогда не выйдем замуж, чтобы не пришлось бегать по продуктовым магазинам и унижаться или делать то, чего не хотим. Стийна Тальвик.

Когда Стийна протянула мне шариковую ручку, чтобы и я подписала эту клятву, я сказала:

- Но ведь ты не написала, что за пьяниц…

- Значит, ты хочешь выйти замуж? — спросила Стийна, и брови у нее поднялись.

- Нет, сейчас, конечно, не хочу, но поди знай, что случится в будущем. Дети, и все…

- Дети? — перебила меня Стийна. — Тот, кто действительно хочет посвятить себя делу, должен жить один, быть отшельником, единственным грузом которого будут его мысли.

- Но я ведь еще не знаю, чему себя… — начала было я, однако взяла все-таки у нее ручку и тоже подписала.

- Разве же в жизни и без того не достаточно мучений, чтобы тратить себя на безобразные мелкие заботы? — спросила Стийна, развинтила ручку и вынула из нее стержень.

Она свернула нашу клятву тоненькой трубочкой и вставила в корпус ручки вместо стержня, затем свинтила корпус и сунула ручку в песчаный склон над нашими головами, наскребла поверх нее еще немного песка, и наша клятва оказалась замурованной. Глядя на торжественное выражение лица Стийны, я почувствовала легкий страх — словно дала сатане палец… Но Стийна, сияя, прыгнула со склона на дорогу, словно гимнастка. Не испортила ей настроение и моя подначка: