Евгений Воробьев - Охота к перемене мест

И как огорчительно, когда задачи значительно меньшей технической сложности остаются нерешенными. Много вреда приносят ведомственная междоусобица, местничество.

Плохо, когда за деревьями не видят леса. Но если этого леса не видят сами лесники... Теперь уже на этот лес смотреть поздно, он остался на дне Братского и Усть-Илимского морей. А вот если бы все затопленные леса вовремя обозреть государственным взглядом...

Погодаев пытался обнять умом эти и другие известные ему производственные нескладицы, неувязки, недодумки, но чувствовал, что это ему не под силу...

Шестакова можно было встретить среди молодых людей, возбужденно толпящихся у доски объявлений.

Ждали, когда вывесят списки принятых.

Кто-то дернул Шестакова за рукав, он обернулся — Мариша! Да такая оживленная, улыбчивая, по-прежнему коротко остриженная.

— Мне мама сказала, что ты приехал на экзамены. Я только вчера вернулась...

Наконец появилась судьба — список фамилий, отпечатанный на машинке и прикрепленный четырьмя кнопками к доске.

Глаза ликующие, глаза заплаканные и глаза потерянные...

У Шестакова глаза потерянные.

Для верности Мариша провела пальцем по списку — может, Саша ошибся?

Увы, все правильно. В самом конце столбика значится «Шаталова», а под ней сразу «Щербатенко». Палец Мариши безнадежно соскользнул вниз.

— Провалился.

— Недобрал двух баллов, — уточнила она.

— Остался монтажником, — желая скрыть, что расстроен, он говорил бодрым тоном.

— Где-то, кажется в Америке, раздают билеты и принимают экзамены компьютеры. Никаких случайностей! Никакого блата! Ни одной взятки!

— И никаких скидок передовикам с далекой периферии, — сказал Шестаков, притворясь обиженным. — Я бы у компьютера еще быстрее провалился. Никто не виноват, что я плохо подготовился... Читал в газете, одна медсестра из Тбилиси поступала в медицинский институт одиннадцать лет подряд. И каждый год ей не хватало одного или двух баллов, — вспомнил он с почти веселым сочувствием.

— До медсестры тебе еще далеко. Станешь инженером-строителем на год позже... Только я, — она замялась, — уже тебя не увижу. Я слишком много пережила не с тобой, чтобы мы могли когда-нибудь почувствовать себя совсем близкими. Если ты меня и любишь, то не сегодняшнюю, а ту, которой давным-давно нет. Не хотела тебе говорить этого раньше, чтобы не помешать... И маму просила до поры помолчать. Ты же сдавал экзамены. Но дело в том, что... я уезжаю в Арктику. Выхожу замуж... Собиралась сказать тебе еще тогда, в поезде. Но не решилась — слишком трудно и долго ты до меня добирался. И еще помнила об этих экзаменах.

Она выжидающе, настороженно посмотрела, но не нашла на его лице следов растерянности. С благодарностью подумала: «Молодец Саша! Какое самообладание».

— Полагается поздравить, — не глядя ей в глаза, он коротко чмокнул ее в щеку.

Да, он был ошеломлен.

Но при этом успел удивиться такой невероятности — не почувствовал сильного огорчения. И даже обеспокоился тем, что не сумеет скрыть от Мариши своего душевного равновесия.

Ее признание не прозвучало для него трагично. Больше того — неожиданное известие принесло-и неожиданное облегчение. А огорчением лишь притворялось мужское самолюбие.

Дружбу, родившуюся за одной партой, он принимал за любовь. Школьная обманка! Совсем не то чувство имели в виду классики, когда живописали блаженство, страдания и восторг влюбленных.

«Может, никогда больше не увидимся...»

Маришины слова прозвучали для него как призыв к помощи. Не любовная тоска погнала его в путешествие на попутных машинах, дрезинах, плотах, а товарищеский долг. Сейчас он понял это. Понял с опозданием, но понял.

А если б Мариша не сообщила о своем замужестве? Судьба избавила его от необходимости признаться, что она для него — только школьный товарищ.

«Кажется, я сегодня поднабрался житейского опыта...» — усмехнулся он.

Еще удар по самолюбию предстояло пережить Шестакову. Он вообразил свое возвращение в бригаду. Ох, стыдно перед Пасечником, Михеичем, перед своими парнями, даже перед Рыбасовым. Подлые два балла, которых ему не хватило, не прибавят авторитета бригадиру, он и в самом деле, как говаривал Михеич, ни с чем пирожок...

А Варежка? Как ей признаться? Ох, стыдно... Парни из бригады, те хоть видели, как ему доставалось на телебашне, урывками брался за учебник. А Варежка в Останкине не была и не знает, в каких трудных условиях он оказался перед экзаменами. Но утешать Варежка его не станет, в этом он был уверен.

— Ты не откажешься заехать со мной в нотный магазин? Чернега просил купить ноты.

Мариша обрадовалась, что Саша сам, желая ей и себе помочь, перевел разговор.

— Я бы на твоем месте, — заторопилась она с советом, — поступила в Иркутске на заочное отделение. С твоими баллами примут.

— Спешить не буду... Я теперь при-и-коснулся к сложному монтажу. Мне очень нравится работа на высоте. — Говорить о себе подробней ему не хотелось. Он достал из кармана листок: — Тут у Чернеги длинный список...

Аэродром в Братске был закрыт еще в ранние сумерки. Ветер неуемный, порывистый. Того и гляди, напрочь оторвет «колбасу», набитую северным ветром.

Галиуллин прослонялся в зале ожидания остаток вечера и всю ночь. Лишь перед утром малокалиберный верткий самолетик вырулил на взлетную дорожку, подметенную ветром до последнего листика, до последней хвоинки.

В Усть-Илимске Галиуллин направился с аэродрома на поиски школы № 7. Во флигеле школы, в спортивном зале, временно разместили монтажников.

Десятка три раскладушек и топчанов с матрацами стояли в просторном зале шеренгами, одна впритык к другой. Все койки застланы серыми казенными одеялами. Тумбочка на двоих, на троих. Поутру перед работой в душевую и в туалет — очереди.

— Хорошо, что у прораба Рыбасова не хватает людей, — сказал Маркаров. — А если бы здесь поселились еще и те, которых Рыбасову не хватило... Находиться в такой общаге можно, а жить нельзя. Не жилье, а пристанище...

— Живем в тесной упаковке. Между койками не разгуляешься, — послышался сверху голос Садырина; он вскарабкался по шесту к потолку.

Группа временных жильцов под командой Шестакова упражнялась на шведской стенке — отличная зарядка!

Сердечно встретились два бригадира. Шестаков приехал в Усть-Илимск, не заезжая в Приангарск. Галиуллин слышал от Зины, а та от Варежки, что Шестаков недобрал на экзаменах в строительный институт два балла и вернулся на стройку в плохом настроении, какой-то пришибленный.

Пока Шестаков был в Москве, Варежка, по рассказам Зины, сильно за него беспокоилась.

«Саша способный, но чересчур бесхитростный и чересчур добросовестный, — переживала Варежка. — Неделями не уходил с площадки, не хватило времени на занятия. Валька, мой бывший муженек, оборотистее. Провалился в институт — нанялся туда электриком. А этой осенью экзамены сдавал для видимости. Преподаватели уже знали его как облупленного. Кому проводку сменил в квартире, кому электроутюг починил, долго ли?» — «Вот чудачка, волнуешься за Сашу, — удивлялась Зина. — Если он сдаст в институт, ты никогда его не увидишь». — «Все равно хочу ему добра». — «А про московскую эскимоску, школьную его подругу, не забыла?» — «Живет во мне предчувствие, не любит Саша ее».