Евгений Воробьев - Охота к перемене мест

— Мне самой хотелось вам спеть, но время позднее. В другой раз... — Она неторопливо зачехлила гитару и повесила обратно.

Неожиданно для них диктор объявил по радио — четверть второго ночи. Нонна помнила, что в эту минуту Москва начинает телепередачу «Спокойной ночи, малыши».

— Обидно, — он дурашливо вздохнул. — Если бы наше монтажное управление не тянуло с установкой ретрансляционной телебашни, мы тоже могли бы сейчас насладиться этой передачей!..

Ей очень нравилось разговаривать с ним, угадывать его мысли с полуслова.

А когда он замолкал, прислушивалась к его молчанию, старалась разгадать, о чем он думает.

На последний автобус маршрута № 1а уже не поспеть. Хорошо, если по дороге попадется попутная машина-полуночница — бульдозер, бетоновоз, автокран ли фургон «Люди». А если пешком — отсюда в их поселок два с половиной часа хода, и быстрого хода.

Нонне стало жаль его. Да и не по-августовски холодна сибирская ночь, еще продрогнет. Он расстегнул ворот рубашки, пошлепал себя по груди и сказал, посмеиваясь:

— Свой шерстяной свитер.

Она подумала: «Моя жалость — уловка, нескладная попытка обмануть себя. Сама не хочу отпустить Мартика».

Нонна с бесхитростной откровенностью сказала:

— Кто-то из героев Шекспира, кажется Полоний, говорит: «Человек должен быть всегда правдивым с самим собой»... А мне это не всегда удается.

— Иногда быть правдивым с самим собой труднее, чем быть правдивым с другим человеком... Верите в предчувствие? Когда раздался тот грубый выкрик из зала, у меня возникло острое ощущение, что обидели очень близкого мне человека, оскорбили и меня...

Он крепко обнял ее и бережно поднял на руки, чтобы вознести ее не только над полом гостиничного номера — лад всей повседневностью.

В актерской среде выражение «носить на руках» относится к восторженным проводам артиста после спектакля. Народный артист Северцев-Донецкий любил вспоминать, как публика носила на руках Комиссаржевскую; то ли стариковские воспоминания, то ли пересказывал чьи-то театральные мемуары.

Осторожно, счастливый своей ношей, он кружил по номеру, обходя уродливое громоздкое кресло, шаткий столик посередине комнаты с позванивающей крышкой графина, желая отторгнуть Нонну от всей аляповатой, безвкусной обстановки, несовместимой с самим ее существом.

Она прижалась к нему, обвила шею руками.

Он словно убаюкивал ее, а она и не помышляла о сонном покое.

Он словно пытался заглушить ее страх, а ее переполнял восторг, ею владело страстное предчувствие близости.

Он продолжал носить ее на руках, как свою повелительницу, и тогда, когда она уже безмолвно согласилась быть послушной ему во всем.

У него кружилась голова, трудно дышалось, но не потому, что ноша тяжела для его рук.

Лицо ее было слишком близко от его губ. Он целовал ее неудержимо, но сдержанно, усмирял свое желание, страшась обидеть ее нетерпением.

Мало ли какие роли предлагают молодой актрисе и классики, и современные авторы; в любовных сценах иностранцы посмелее наших драматургов. Со столькими героями-любовниками ей уже пришлось обниматься при свете рампы, со столькими целоваться на сцене и в репетиционном зале. Наверное, не раз сыграла и роль стеснительной недотроги, с трудом перебарывающей самое себя.

Но сейчас это — не роль, натурально ею сыгранная, это сама Нонна в ее самозабвенной искренности.

И он был исполнен благодарности к ней за то, что в ее отношении к нему не промелькнуло ничего актерского, она ни на мгновенье не утратила прямосердечности.

Спустя время, не измеряемое минутами и часами, она вдруг сказала:

— А знаешь, Мартик, я тебя почти люблю.

Он как-то неопределенно пожал плечами. Обрадоваться или чуть-чуть обидеться?

Может, этим «почти» она хотела сказать, что далека от страстного умопомрачения, не собирается заглядывать в будущее, нет для этого основания и у него. Не всепоглощающее чувство, а всего лишь эпизод в ее жизни. При всем сегодняшнем безрассудстве, ее не покинула рассудительность, она дозирует свою страсть, привязанность, симпатию.

Или, наоборот, понимает всемогущую власть признания и хочет этим «почти» строго проверить себя, боится разменять заветное слово на мелкую монету?

Или постеснялась сделать признание первой, не желая подчиниться своей сумасбродной откровенности...

Она нежно поцеловала его закрытые глаза и провела пальцем по его бровям — сперва пригладила одну, затем другую.

Какие у нее застенчивые руки, робкие в интимные минуты... А сегодня вечером у ее Элизы Дулиттл, особенно в первом акте, до того как уличная цветочница попала на аристократический раут, жесты были вульгарные, подчеркнуто грубые...

Он не стоял перед ней коленопреклоненный, до того как они отдали себя друг другу, не умолял ее покорствовать страсти, не выпрашивал у нее милости.

А на исходе ночи, когда приблизилась минута расставанья, он долго стоял на коленях перед спящей, прислушиваясь к ее легкому дыханию, не решаясь потревожить ее, уснувшую с закинутыми за голову руками, изнемогшую.

Ни предвестие рассвета, ни далекие зарницы электросварки не могли осветить гостиничный номер. Едва угадывалась гитара на стене, рядом с тусклым зеркалом, еще не наступило прошедшее инвентаризацию утро в лесу, где под присмотром медведицы резвились трое медвежат.

Полутьма перекрасила ее волосы в темно-каштановые. Он не столько видел, сколько угадывал черты уже любимого лица.

Варежка только что передала ключи от комнаты Зине Галиуллиной; та сидела на матраце, младенец спал у нее на руках.

— Ну вот, пожалуй, и все. — Варежка свернула покрывало и сунула в чемодан. — Скатерть себе возьми. Марлевые занавески тоже оставляю как приданое. Прокипятишь, нарежешь — пойдут на пеленки, подгузники, или как они там называются... Ну-ка, что за жиличка? — Варежка нагнулась над младенцем. — Симпатичная смугляночка. Слегка раскосая, а большеглазая. Галкой кстати назвали брюнеточку... Абажур тоже пусть висит, — Варежка качнула его, усмехнувшись воспоминаниям. — Если твоей скуластенькой будет мешать свет, можно опустить, — она растянула и снова подняла шнур. — Между прочим, обои веселенькие, правда?

Зина торопливо кивнула.

— А я в общежитии прокантуюсь, — сказала Варежка как можно беззаботнее. — Там хоть одиночество не так допекает. Бабушка, как убралась с огородом, приезжала ко мне. Первый раз из Подъеланки в город командировалась. Прожила с месяц и затосковала. Через улицу переходить — морока. Завалинки, посидеть перед домом, нету. Даже захудалой часовенки в Приангарске не поставили. Креста, жаловалась, не найти перекреститься. Предлагала ей остаться у меня, все равно деревню скоро затопят, — не согласилась. Съедет со всеми на новое поселение. Уговаривала без толку, она упрямая, заполошная... Мне, если по совести, эта малометражка теперь не причитается. Дом молодоженов, я только марку порчу. А веселенькими обоями судьбу не заклеишь...