Евгений Воробьев - Охота к перемене мест

В наступательных боях старшему сержанту Матвею Михеевичу Морозову не раз доводилось входить в города, поселки, селения с первой горсткой разведчиков, с первым взводом — саперы разминировали стежки-дорожки для пехоты. Из домов, землянок, погребов, подземелий выбегали жители, бросались разведчикам навстречу, с любовью вглядывались в их закопченные, запыленные лица, в радостном смятении обнимали, плакали, жали руки, совали цветы, кидали цветы под ноги, старики снимали шапки, старухи осеняли освободителей крестным знамением.

Говорили на разных языках, говорили, опережая друг друга, какие-то бессвязные, ласковые слова, которые можно услышать только от близких людей после долгой горькой разлуки.

Люди, вырванные из рабства, встречали рядовых бойцов, как легендарных героев, их одаривали святой благодарностью, адресованной всей армии-освободительнице, которую они в те минуты олицетворяли.

Задымленным январским днем старший сержант Морозов ходил по Варшаве, обугленной, разрушенной, превращенной в сплошную каменоломню и кладбище. Даже скудные цветы из шклярни, какие преподнесла саперу старая полька, пахли пороховой гарью и чадом. Он долго не решался выбросить букетик, нес вместе с миноискателем.

Спустя восемь лет вернулся он в Варшаву и в первое же воскресенье отправился на прогулку по городу. Блуждал по тем самым улицам, какими шел в памятный окровавленный день, и нашел, нашел нетронутыми, даже подновленными, сделанные его рукой или другими саперами надписи на стенах домов, нацарапанные штыком на штукатурке, намалеванные смолой: «Мин нет. Старший сержант М. Морозов»». Или: «Разминировано. Иду на Берлин. Старшина Василий Громов». Бессмертные автографы советских саперов! Значит, поляки, взрослые и дети, запомнили имена незнакомых солдат, даже знали его, Матвея Михеича, почерк...

Мощные экскаваторы и бульдозеры тяжело ворочались в котловане десятиметровой глубины. Плотной толпой окружали любопытные котлован, а самые любопытные подходили так близко к краю обрыва, что земля осыпалась из-под ног. Пришлось сколотить вокруг забор. Теперь зеваки толпились у раскрытых настежь ворот — больше наблюдать неоткуда. Но из ворот непрерывной чередой, в затылок друг другу, подымались по крутому склону самосвалы, груженные землей, и вахтеры покрикивали на глазеющих у въезда, как бы кто не угодил под колеса. Варшавяне послали делегацию к начальнику строительства с просьбой — не отгораживаться забором от тех, кто наблюдает за работой невиданных машин.

Тогда газеты писали о слиянии Волги и Дона, интерес к русским землеройным машинам был велик. Перед делегацией извинились. Но так как забор поставили безопасности ради и убрать его неразумно — вдоль забора соорудили специальную дощатую галерею для зрителей, наподобие антресолей. Тысячи варшавян и провинциалов ежедневно стояли на галерее.

Однажды Михеич из любопытства проторчал на тех антресолях весь обеденный перерыв. Пестрая публика собиралась, чтобы поглазеть на работу русских! Мастеровой — закопченное лицо, лоснящийся от металлической пыли пиджак, кепка в масляный пятнах, сажа в морщинках лица; портной с наперстком на пальце, волосы расчесаны на прямой пробор и выглажены словно утюгом; прибегали в обеденный перерыв молоденькие продавщицы из ближних магазинов; подолгу стояли (торопясь на пригородный поезд и все-таки не трогаясь с места, пропуская одну за другой громыхающие электрички) солидные отцы семейств, дачники с кульками и пакетами; стояли ксендзы и жолнежи, крестьянки в пестрых домотканых юбках и одетые с иголочки пожилые паны в старомодных котелках, с обязательным галстуком-бабочкой и с тростью — что-то опереточное было в их внешности...

А в восьмую годовщину рождения народной Польши, когда котлован был вырыт и ушли геодезисты со своими треножниками, вновь защелкала затворами толпа фотографов и не закрывали блокнотов репортеры.

Первый ковш с бетонным раствором — рождение фундамента! Раствор с грохотом низвергался из опрокинутого ковша на прутья арматуры, чтобы связать их воедино могучей силой сцепления. Хлопотали бетонщики в сапогах выше колен с широкими отворотами, наподобие тех, какие нынче носит Погодаев. Вразнобой раздавались крики «ура!» и «нех жие!». Бывший старший сержант Морозов кричал на обоих языках и подбрасывал в воздух свой картуз.

А потом премьер-министр Циранкевич, инженеры, бетонщики, варшавяне бросали в бетонный раствор на счастье серебряные монеты. Михеич выгреб мелочь из кармана — вместе с польскими грошами случайный двугривенный, завезенный из дому, — и бросил в раствор. Монетки поблескивали, пока не исчезли в сером месиве...

Но еще большее нашествие фотографов наблюдалось спустя три года, когда Циранкевичу вручили золотой ключ от Дворца, ключ лежал на красной шелковой подушечке. У подножий мраморных статуй Мицкевича и Коперника бушевал восторг. Премьер-министру подали ножницы. Упала бело-красная лента. Золотой ключ повернулся в замочной скважине, парадная дверь плавно открылась. А за ней семь тысяч окон и дверей: требуется шесть суток, чтобы обойти весь Дворец, если задерживаться в каждом помещении на одну минуту.

Рядом с Михеичем стоял бригадир Коля Пасечник, на шее у него висел на новенькой муаровой ленте командорский крест Возрождения Польши, а Михеича наградили офицерским крестом, пониже рангом. Пришлось отвернуться от Пасечника, чтобы тот не увидел, как Морозов плачет. Слезы гордости! Гордости за свою страну, за своих товарищей, за самого себя — бывают ли слезы драгоценнее?!

И снова, как при входе в освобожденные города-селения, на долю Михеича выпала честь принимать благодарность, адресованную всем советским людям, которые приехали восстанавливать Варшаву.

Перестрелка фотозатворов, бесцветный фейерверк, рожденный магниевыми вспышками фотокорреспондентов, а их тут великое множество...

Михеич вспоминал те праздники, когда обучал рабочих в Индии, в Гвинее, в других странах.

Рашэн эксперт, советский инструктор, консультант, наставник безвозмездно и бескорыстно вручал специальность, новую профессию людям, которые не умели в жизни ничего, кроме как — поднять тяжесть и бросить ее. И он вновь вбирал в себя горячую благодарность людей, спасенных от нищеты и голода...

С юных лет Михеич знает, что в годы первой пятилетки за большие деньги нам помогали строить немцы, американцы, австрийцы, англичане.

Тогда центральной фигурой на Магнитострое был грабарь в лаптях, вооруженный лопатой. Над стройплощадкой стлался стойкий запах конского навоза, как на конном дворе или на станичном базаре.

Конечно, Россию, которая поднялась на леса первой пятилетки, не сравнить со слаборазвитыми в экономическом отношении странами. Но отсталости, бедности тогда хватало.