Евгений Воробьев - Охота к перемене мест

Когда Михеич впервые после холодов надел картуз и пришел в столовую, Садырин решил подшутить над стариком, снял его картуз с вешалки и спрятал, сказав при этом Кириченкову:

— Хватит мелочиться! Я не жмот, как ты. Пойду в универмаг, в отдел «Головные уборы», и куплю Михеичу кепку. Портить марку всей бригады из-за головного убора!

Никто не мог предположить, что Михеич, обнаружив пропажу, так разволнуется. Монтажники увидели, что он плачет, и растерялись.

Садырин быстро вынул измятый картуз из-за пазухи и протянул Михеичу:

— Была бы голова, а шапка найдется.

Вечером Михеич рассказал Шестакову, что картуз — последняя покупка, которую сделала ему жена, погибшая в блокаду...

Погодаев разложил на обеденно-письменном столе, стоящем посередине комнаты, карту Иркутской области, попросил у Маркарова атлас, навел кое-какие справки у плотников с третьего этажа общежития и добросовестно, долго уточнял маршрут, который предстоял Шестакову.

— Когда отец был жив и ездил товарным кондуктором, станция Хвойная долго была у него на «плече», — сказал Погодаев задумчиво.

При благоприятной погоде, если в пути не догонят обложные дожди и не раскиснет лесовозная дорога, Саша доберется до Хвойной за трое суток.

С нежностью, с потаенной болью вспомнил Погодаев своего отца. Вот кто должен благодарить науку, что на смену паровозам пришли могучие тепловозы, электровозы, — так это машинисты, кочегары, кондукторы товарных поездов!

Погодаев с волшебной ясностью за расстеленной картой увидел отца, входящего в их прогретую солнцем, душную, тесную комнату. Наперекор лету, отец в валенках, в длиннополом овчинном тулупе, в треу́хе. Меховые рукавицы шил сам; горе, если кто возьмется голой рукой за поручень вагона — сойдет кожа с ладони.

В руке у отца железный сундучок с путевым инструментом и флажками; свой сундучок кондуктор называет шарманкой. Через плечо висят два фонаря; эти фонари, тусклые за промерзшими стеклами, должны освещать хвост поезда. Как отец страдал в лютые морозы на своей тормозной площадке в хвосте обмерзшего, заледеневшего состава, едва видимого в белой мгле! За поездом, не отставая от него, крутился свой вихрь, пропахший смолой, дымом и подгоревшим маслом. А хлопотать в смазчиках разве было легче? Отец начинал обход — масло разогрето до кипения, а доберется до хвостовых вагонов с полупустой масленкой — масло замерзло. Помощник машиниста обходил паровоз, проверял бандажи, в руке факел — паклю окунали в мазут. У паровозной топки всегда согреешься, а каково кондуктору на тормозной площадке?.. Вот отец и продрог, схватил воспаление легких на перегоне возле Хвойной, когда паровоз полночи не мог осилить подъем. Тогда машинисты учились водить тяжеловесные составы. Но товарный поезд — не рекордная штанга, которую берет на грудь, а потом выжимает тяжелоатлет. Нашлись показушники, которые сильно перебрали в обязательствах, нахвастались на всю Восточно-Сибирскую дорогу. А паровоз устаревшей серии, с сердечной недостаточностью на подъемах... Отец, окоченевший, с трудом прошел той ночью вдоль состава до паровоза. Ледяной ветер как наждаком драл щеки, нос, подбородок, забивал рот. Снежная круговерть, не видать соседнего вагона. С еще большим трудом он поднялся по трем ступенечкам, чтобы погреться рядом с кочегаром у топки. Но поздно добрался он до тепла, простудился насмерть, не отогрелся для дальнейшей жизни...

В ту суровую зиму Погодаев нанялся в Байкальский заповедник и подкармливал там оголодавших лосей. Телеграмма о смерти отца добрела с опозданием, на похороны он не успел, и навсегда осталось жить чувство вины перед отцом.

Погодаев свернул карту, отрешенно поглядел на Шестакова, сидящего все в той же позе с раскрытым учебником. Шестаков о чем-то спросил его, Погодаев не услышал...

По-прежнему Погодаев-отец был рядом с сыном, сын ясно слышал простуженный, ласково-ворчливый голос отца. Гена никак не мог осилить школьные экзамены, и отец подсмеивался над ним:

— Пыхтишь, сынок, на подъеме? Ну-ну, поднатужься. Главное — не расходуй пар по-пустому. И тогда вытащишь этот состав, я хотел сказать — экзамен.

Это было, когда Гена принялся чинить, конопатить старую лодку и так увлекся, что совсем забыл — на носу экзамены за восемь классов. Пришлось каждый вечер сидеть допоздна.

Погодаев-отец успел помытариться товарным кондуктором и на дороге Абакан — Тайшет. Когда началась эксплуатация, туда мобилизовали самых опытных.

В память об отце Погодаев проехал по этой дороге из конца в конец, все 647 километров 98 метров. Отец знал тут каждый подъем и спуск, сотни раз промерил он каждый перегон.

Гена выходил на станциях Кошурниково, Стофато, Журавлево; видел потускневшую надпись «Зина» на виадуке; побывал в музеях Абакана и Минусинска. В музейном покое пребывают там лопата и кайло первой бригады Наседкина. В экспонаты попал и серебряный костыль, тот самый, который скрепил последний рельс с последней шпалой. Костыль стальной, посеребрен символической краской. Если бы костыль в самом деле был из серебра — не устоял бы под ударами кувалды, согнулся.

В зрительной памяти Погодаева сохранилась предсмертная записка Кошурникова, старшего группы изыскателей. В фронтовой год, полный лишений, отправились три изыскателя будущей трассы в таежные чащобы Саян. Уже коченеющей, слабеющей рукой, с трудом держащей карандаш, Кошурников написал на самый последний в своей жизни напоследок: «Голодный, мокрый, без огня и без пищи. Вероятно сегодня замерзну». У Кошурникова еще хватило сил проставить запятые после слов «голодный» и «мокрый», а трагическое «вероятно» навсегда осталось жить без запятой...

Шестаков снова спросил Погодаева о чем-то, но тот снова не ответил...

Ожидание на аэродроме и перелет в Братск заняли часа три, не больше. Дальше дело пошло медленно. На старом Тулунском тракте Шестаков попросился в кузов попутного грузовика. Дотащился до берега полноводной реки. Внезапным паводком после ливней снесло мост через Оку, о котором упоминал Михеич. После трудной переправы заночевал в поселке Заваль.

«Вот где нужно название сменить... — успел подумать измученный Шестаков, перед тем как заснул. — Прожить жизнь в поселке Заваль! «Вы откуда родом?» — «Из Завали»...»

Утром Шестаков очутился на плоту, который то едва плыл, тычась в берега на поворотах, то его мчало сильным течением...

Шестаков плыл по дремучей восточносибирской Оке, а вспоминалась ее тезка — густо настоянная на истории Руси, тихая, величавая Ока, омывающая калужские земли.

Два года протопал он в кирзовых сапогах, меряя большими шагами те земли. Сколько раз их инженерно-понтонный батальон наводил мосты, соединяя берега рек. Гулко стучали над водой саперные топоры, распугивая окрест рыб и птиц. Именно тогда новоиспеченного сержанта и командира отделения впервые потянуло стать строителем.