Евгений Воробьев - Охота к перемене мест

Ну а кроме всего, ему хотелось напоследок поглазеть на окрестный пейзаж.

Пасечник и верхолазом стал, потому что его с детства одолевала тяга к высоте. Рядом с их бараком в Мелестиновском поселке, в Запорожье, на самом берегу Днепра, поставили мачту электропередачи. Он лазал на эту мачту и гонял с нее голубей. Бабушка же считала, что он стал верхолазом по ее вине: слишком высоко подвесила в хате Миколкину люльку...

На этот раз Пасечник не ощутил желанного чувства высоты. Все дело в том, что открывшийся ему пейзаж был лишен наземных примет и масштабов. Ни многоэтажных домов, ни шоссе, по которому снуют машины, ни железной дороги, ни фабричной трубы, ни телеграфных столбов. И вертодрома не видно за деревьями. Внизу, сколько достает глаз, — тайга, тайга. Вот уж действительно — зеленое море тайги.

Речка, петляющая по хвойной чащобе, скрывает свои истинные размеры и легко выдает себя за ручеек. Вековые деревья могут сойти за молодняк, даже хвойный кустарник.

Лишь таежная улочка поселка напоминала о высоте: резиденция Рыбасова походила на вагончик детской железной дороги, большая палатка — на маленькую, для двух туристов, свежесрубленная избушка — на будку.

«Как меня Варвара Белых на сессии горсовета отчихвостила, — вспомнил Пасечник, овеваемый на верхотуре ветерком, настоянным на хвое и смоле. — Телеелемонтаж. Вавилонбашнястрой. И еще как-то. А подоспели бы ко времени проект и чертежи горнообогатительной фабрики — остались бы голубые экраны в Приангарске и во всей округе темными. Не зачастили бы сюда, в тайгу, гонцы с других строек, знаменитые доктора наук, а Валерий Фомич не сагитировал бы приехать самого министра. Уникальный монтаж телебашни с вертолета принес тресту Востсибстальмонтаж всесоюзную известность».

Шестаков, глядя на только что затрепетавший флаг, задумался. За время монтажа телебашни пришлось поработать в труднопредвидимых условиях. Сколько нужно было заранее предусмотреть, сколько раз должна была сработать «психология курка» в те считанные минуты, когда вертолет зависал над башней, отягощенный очередной конструкцией.

«Окреп ли я за эти недели как бригадир? Пожалуй...»

Маркаров представлял себе: вот все уедут, башня останется стоять в глухой тайге одна-одинешенька. Вокруг башни будет гудеть первобытный ветер, раскачивая верхушки деревьев, будут кружить снежные метели, а поверху будут гулять себе длинные, средние и короткие волны, неся людям пользу и удовольствие.

Каждому строителю дано счастье видеть дело рук своих. Никто не пройдет без гордости мимо воздвигнутого им здания, если оно, конечно, не уродливое, каждый оглянется на свою доменную печь, на свой мост. Лишь гидростроители в какой-то мере лишены этой радости — вода навсегда скрывает многие великолепные сооружения; только гребень плотины торчит...

Вот и эту телебашню никто, кроме диких зверей, не увидит, — нечего пока делать человеку в таком медвежьем углу. Но каждый монтажник, сидя у телевизора, с удовольствием подумает: «Я тоже приложил руки к этой телепередаче». Впрочем, скорее всего, судьба занесет бригаду Шестакова из Приангарска в новую глухомань, где о телевидении только слышали.

Маркаров поглядел в ту сторону, где Нонна устроила себе репетиционный зал. Поляна, заросшая иван-чаем и шиповником, выделялась ярким лиловым пятном.

Долго глядел Маркаров на Лунный терем; сруб уже потерял желтизну, янтарную смолистость. Жаль, не попросил репортера «Восточно-Сибирской правды» сфотографировать Лунный терем, был бы подарок Нонне и самому себе. Не забыть перед отлетом снять и увезти дощечку «Проспект Есенина»...

Рядом с Маркаровым стоял Нистратов, он был ошеломлен. Впервые увидел с такой высоты неземную красоту Земли.

Вот так же недавно он впервые насладился песней «Славное море, священный Байкал», когда ребята, и он с ними заодно, пели трезвыми согласными голосами.

«Ходят слухи, наш трест переводят в Усть-Илимск. Хорошо бы и там сухой закон объявили. Кто-то может подумать, я приношу жертву, когда отказываюсь выпить. А водка для меня теперь — безовкусица».

Как только Чернега сыграл торжественный марш, он оставил баян возле Михеича и стремглав помчался по лесенкам на верх башни.

«А я совсем бегать разучился, — сокрушенно покачал головой Михеич и сдвинул картуз совсем на затылок. — Если хожу быстро, то вдвоем с одышкой. А все равно, каждый год жизни человек проходит к своему концу все более ускоренным шагом. Неизбежный закон природы. Только чуть-чуть больше чуткости к нашему брату не повредило бы. Ну зачем в пенсионной книжке написали «по старости»? Могли бы и поаккуратнее, поинтеллигентнее выразиться, например — «по возрасту». А то приговорили раньше срока...»

Вскоре у подножья башни появился и Кириченков. С утра он аккордно, по повышенным расценкам, приваривал дверцу, лестничку к раскулаченному вертолету. Кириченков положил сумку с электродами, щиток сварщика рядом с баяном и тоже полез наверх.

И только Михеич оставался внизу.

— Черт их всех туда понес. Да что они — елок не видели? — брюзжал он. — Я бывал на отметках и повыше!..

Заблестела в памяти «иглица» Дворца культуры в Варшаве, откуда, с двухсот метров, весь город как на ладони, и левый берег Вислы, и правобережная Прага.

Отчетливо возник пейзаж, который каждодневно поджидал Михеича в зиму, когда они забрались в ленинградскую стратосферу на триста метров. Если ветер дул со стороны Кушелевки, верхолазов обдавало вкусными сдобными запахами, это напоминала о себе кондитерская фабрика Микояна. Недалеко от башни находился стадион общества «Труд»; зимой футбольное поле заливали под каток, и конькобежцы с такой высоты напоминали маленьких букашек, ползающих по овальному голубоватому зеркалу. Всю зиму Михеич работал под бравурную музыку, наизусть знал весь репертуар радиолы на катке. Когда Чернега играет вальс «Амурские волны», Михеичу всякий раз вспоминается тот каток.

Увиделась панорама, какая открывается с верхушки Останкинской телебашни в Москве, с высоты в пятьсот метров. Вечером над городом разгоралось мерцающее зарево, обозначались светящимися пунктирами шоссе, проспекты, в центре города виднелись разноцветные огни рекламы — будто в той стороне упал на землю и остался гореть огромный фейерверк.

Михеичу доводилось встречать на верхотуре и рассветы. Он знает, что в предутренний час птицы залетают выше обычного. Они сидят на тросах, на стрелах кранов, на конструкциях, венчающих башни, на мачтах. Птицы первыми видят рождение дня.

В московском Останкине он смотрел на город как бы с птичьего полета. Впрочем, и ласточки не залетали на такую высоту, что им там делать?..