Елизар Мальцев - От всего сердца

— Вы знаете, что сказал товарищ Сталин о науке? — спросил он Груню.

— Нет.

— Вот послушайте: «Наука потому и называется наукой, что она не признает фетишей, не боится поднять руку на отживающее, старое». Замечательные слова! Когда вам будет трудно, вспомните о них — и у вас посветлеет на душе…

— Да, да! — горячо подхватила Груня. — Что ж вы мне присоветуете, Алексей Сергеич?

Новопашин медленно прошелся по кабинету, остановился у окна:

— Я так понимаю: если дело принесет пользу народу — берись! Хорошенько изучай, готовься, но берись! Ошибешься, что ж, умнее в следующий раз будешь, Вот так! Виктор Павлович хотя и пугал тут тебя, но поможет первым делом семенами. У кого тут у нас поблизости есть озимая пшеница?

— В совхозе можно достать «лютес-ценс-0329», — сказал агроном и покачал головой. — Горячий вы человек, Алексей Сергеевич!..

— Ничего, дольше не остыну, дольше проживу. Значит, договорились? Председатель как?

— Ой, я с ним еще не советовалась! — виновато сказала Груня. — С девчатами своими говорила — они не против.

— Будет ломаться, позвони. Ему, небось, семян будет жалко, а? — Новопашин прищурился. — Тряхнули вы его там разок? Молодцы! Пусть из мужика-то вырастает!.. Посмотришь иной раз: руководитель передового колхоза, рачительный хозяин, ума не занимать, а действует, как единоличник!.. Ну, желаю успеха!.. Как вас по батюшке-то?

— Да не надо, все меня Груней зовут!

— Так вот, Груня Васильцова, раз захотелось на простор — летите, мы вам крылья подбивать не станем! Будет трудно — заглядывайте…

Груня вышла из кабинета, охваченная жарким, радостным волнением. Не заметила, как прошла светлым коридором, спустилась с лестницы. Навстречу попадались люди, и казалось ей, что все они улыбаются.

Но когда она миновала длинный, еще в голых тополях сквер и очутилась за селом, ее душу всколыхнули сомнения:

«Вот заварила кашу! А вдруг осрамлюсь? А если Кузьма Данилыч заупрямится?»

Эта мысль заставила Груню прибавить шагу.

Краснопёров был около кузницы. В деревянном станке выплясывал его огненно-рыжий иноходец, встряхивая красивой, круто посаженной головой с белым ромашковым пятном на лбу. Возле, покрякивая, не спеша ходил председатель, любуясь своим рысаком. Вот он положил на круп коня руку, иноходец сразу присмирел под властной ладонью. Подняв заднюю ногу коня, кузнец стал выбивать налипшую на копыто грязь. Рысак стоял, вросши тремя ногами в землю, и лишь стриг тугими, красными, как осенние листья, ушами.

Солнце плавилось на лемехах плугов, стекало с ослепительных зубьев бороны, рябью играло на дисках культиваторов.

— У меня дело к вам, Кузьма Данилыч, — сказала Груня.

Краснопёров отошел в сторонку и, блаженно щурясь на солнце, опустился на замшелое бревнышко.

— Садись, говори!

— Нет уж, я лучше постою. — Груне казалось, что стоя ей легче будет разговаривать с председателем.

Краснопёров слушал Груню, сняв высокую фуражку, след от нее охватывал розовым обручем глыбистый его лоб, слушал и нервно приглаживал редкие, точно пушок на голове ребенка, волосы.

— Без пахоты, прямо по стерне озимую пшеницу сеять? — недоуменно перебил он. — Где такое видано?

— А вот где! — Груня подала ему скрученную трубочкой газету.

Краснопёров читал медленно, вприщур, словно внимательно разглядывал что-то диковинное в руках своих, лицо его становилось все угрюмее, кустистые брови почти сошлись у переносья.

— Ученый, оно, конечно, нет спору, — знающий человек, — после некоторого раздумья проговорил он. — Только природа сибирская скупая, баловаться с собой не дозволяет… И опять-таки, какая от этого выгода, еще никому не известно… Вот, скажем, удобрения разные — тут полный резон, дело проверенное, никаких загадок нету, не то, что с этой стерней. Нам эти фокусы ни к чему! Хоть бы то, что положено, вовремя посеять да вовремя убрать… Ты теперь член правления, должна понимать ответственность, зря колхозным добром нечего разбрасываться…

Груня разбила носком сапога снежную корку; крошась, рассыпались ослепительные голубые хрусталики.

— Я у вас много не прошу, — сдерживая закипавшую в сердце неприязнь, сказала она. — Отведите мне три гектара после жнитва.

Краснопёрое помолчал, скрутил козью ножку, сделал глубокую затяжку так, что провалились щеки.

— Упрямства тебе не занимать, это я знаю, — ответил он и, понизив голос, тихо поинтересовался — Прославиться, что ли, захотелось?

— Это вы про что? — Груня нахмурилась. — Думаете, опозорюсь?

— Экая ты! — Краснопёров скосил в ухмылке угол мясистых губ. — Или на самом деле такая бестолковая, или глаза мне хитростью замазываешь!.. Я о другом тебя спрашиваю; чья, мол, громкая слава тебе покоя не дает?

Наконец она поняла, о чем говорил председатель, и в щеки ей хлынула кровь. Ей даже в голову никогда не приходило такое!

Она стояла, сжав губы, не глядя на председателя, обида и гнев жгли ей глаза. У нее было такое чувство, словно Краснопёров старается уличить ее в чем-то, очернить перед всеми.

— Ты не думай, что я против агротехники, рекордов и прочего, — с улыбкой, наблюдая за смущением Груни, проговорил Краснопёров, — кому хорошая вывеска помешает? Так ты прямо и скажи…

— Кузьма Данилыч, — тихо, с дрожью в голосе приговорила Груня. — Я не для вывески стараюсь!.. Я для колхоза!.. И нечего всех людей на свой аршин мерить!.. Вот! — Кровь отлила от ее лица, и, глядя в сузившиеся глазки председателя, она досказала глухо и вызывающе: — Дадите мне землю или нет?

— Да из-под жнивья ее хоть всю бери! — Краснопёров махнул рукой. — Жалко ее, что ли! — Он бросил окурок, растоптал его, поднялся. — Ну, а пока суть да дело, бросим ученые споры разводить, пойдем инвентарь проверять… До осени еще далеко, может, к тому времени остынешь.

«Не остыну… не остыну… не надейся, не на такую напал!» — мысленно шептала она, шагая за председателем и глядя в его красный затылок.

С этого дня Груне не было передышки в работе, будто кто-то гонял ее по кругу. — Всю посевную Груня со своим звеном не выезжала с поля, похудела, щеки ее ввалились, остро проступили на лице скулы. Но когда она начинала думать о том, что предстоит испытать ей осенью, в глазах словно вспыхивали острые огоньки…

Выросли в лугах стога сена, июль вызванивал косами, стрекотал сенокосилками, дышал тягучим запахом вызревших, сомлевших на солнце ягод и трав, буйствовал на горных склонах яркими, в дикой своей красе альпийскими пионами.

Наливались медовой желтизной хлеба.

Пшеница на Грунином участке выдалась густая, высокая, хоть бросайся по ней вплавь, — собрали по двадцать центнеров с гектара!

И не успела еще отшуметь колхозная страда, как Груня выбрала участок из-под яровых хлебов, шедших по пласту, с наиболее высокой стерней.