Елизар Мальцев - От всего сердца

Шипя, змеисто извиваясь, поползли с верстака стружки.

— Садись, наголодалась, поди, за дорогу, — позвала Груню Маланья.

Свекровь всегда удивляла Груню редкой в ее годы подвижностью, сноровкой, ненасытной любовью к работе. Вместо со всеми колхозницами она выезжала в страду на поле, не отставая от молодых, вязала, жала, дотемна не разгибая спины, а дома, едва успевали все в семье умыться и переодетая в чистое, как уже шипело на большой сковороде сало, дымилась в чугунке пшенная каша, и Маланья несла к столу накрытые полотенцем теплые блины. «Ты у нас, мать, десятирукая, что ли?» — шутливо спрашивал Терентий и ласкал узкие плечи жены любовным взглядом. Она не отвечала, присматривая за всеми, наполняя опустевшие чашки, подрезая ломти свежего хлеба.

Сколько раз Груня пыталась помогать свекрови, но Маланья мягко и настойчиво отводила ее от домашних забот. «Пользуйся судьбой, пока я жива и здорова, — говорила она, — еще на твой век хватит, наработаешься».

В избе у нее всегда было опрятно: стены часто подбеливались, висели на окнах натянутые гармошкой белые шторки, на подоконниках стояли оранжевые горшочки с цветами, крашеный пол пеленали пестрые домотканые половички.

Приготовив ужин, Маланья опустилась на табуретку, сложив на переднике свои маленькие, почти детские руки, и залюбовалась невесткой.

Как слабый отблеск пламени, лежал на лице Груни нежный загар. Она сняла с головы платок, и каштановые косы соскользнули ей на колени.

Груня наклонилась к блюдечку с чаем, на лицо ее упал золотистый блик, озарил зеленоватую, ключевую чистоту ее глаз, затененных густыми ресницами.

С материнской нежностью вглядывалась Маланья в милое, раскрасневшееся лицо невестки и не решалась начать давно обдуманный разговор, боясь потревожить ее нечаянным упреком.

Груня подняла глаза.

— Что, маманя?

— Ничего, так я… ешь, ешь, — пробормотала Маланья и оглянулась на мужа.

Терентий, покачиваясь над доской, снимал с нее тонкую, шелестящую вязь стружек.

— Брось ты, Грунюшка, опыты эти самые, — зашептала Маланья. — Брось! Что тебе, больше всех надо, что лм? Ну, что тебе в них, в опытах-то? Какая сладость?.. Одно беспокойство… Растила бы одну яровую — и ладно!.. А тут извелась, думаючи обо всем!.. Брось!..

Рубанок перестал скользить по доске, звякнуло отставленное невесткой блюдечко. Лицо ее посуровело, выцвел на щеках румянец, проступили побледневшие углы скул, упрямо выдался подбородок. Такую быструю перемену в лице невестки Маланья замечала всегда, когда Груня была чем-нибудь обижена.

— Это ты чему, мать, учишь Аграфену, а? — гневным шепотком начал Терентий, точно ворот рубахи туго стянул ему шею и он задыхался. — Хочешь, чтобы она на тех была похожа, кто дальше своего носа не видит?

Хлопнула дверь, и в избу вбежал Зорька. Серые влажные глаза его встретили испытующий взгляд отца, он шмыгнул носом и отвернулся.

— Опять насквозь прокоптился? — спросил Терентий, сдвигая седые навесы бровей. — Ох, доберусь я до тебя, парень! Не посмотрю, что женихаешься…

— Да что вы, тятя! — Недоумение, выразившееся на липе Зорьки, было так неподдельно, что даже сидящая у стола мать выжала на свои тонкие губы невольную улыбку. — Я с того разу, как вы мне внушение сделали, в рот не беру, с одного запаха тошнит…

— Не скоморошничай! — сердито оборвал его отец. — И в кого ты у нас пошел, ума не приложу! Все у тебя не как у людей — шиворот-навыворот, Вертишься, как карусель на ярмарке… Отвел коня?

— Да! — Зорька мотнул курчавой головой. — Чуть не забыл: куда ты, Грунь, кнут девала? Конюх здорово ругался. На вас, кричит, не напасешься! Уж я ему так и этак, ничего не слушает!..

— Кнут? — На гладкий лоб Груни набежала легкая рябь морщинок. — Парнишке одному на станции отдала. — Она заметила настороженное лицо Маланьи и решительно досказала: — С лица — вылитый Родя… К себе хочу забрать! — Мальчик опять, как живой, встал перед ее глазами, и она вздохнула: — Усыновить хочу!..

Тягуче скрипнула табуретка, на которой сидела свекровь.

— Что ты, Грунюшка! — охнула Маланья, тревожно вглядываясь в лицо невестки. — Чего это ты затеяла, милая? Придет Родя — свои будут… Со своими еще наплачешься и нарадуешься досыта.

«Не знаешь ты, мамонька, что нет его у нас!» — чуть не закричала Груня, но стиснула зубы, утопила в себе крик. А в душе по-прежнему, как кровь, стучало: «Не придет мой Роденька, не придет!»

— Постой, мать! — Терентий вышел из-за верстака и сел рядом с женой. — Не такой Аграфена человек, чтобы ни с того ни с сего на такое дело решаться… Тут одного ума мало…

Он давно уже замечал, что с невесткой творилось что-то неладное. Простое житейское чутье подсказывало ему сейчас, что отговаривать Груню не стоит.

— Как знаешь, невестушка, — крепко обняв плечи жены, словно боясь, что Маланья может помешать ему, раздумчиво проговорил Терентий. — Мы тебя не связываем… Один человек нам не в тягость. Забот будет больше — так оно, может, к лучшему. Когда их меньше, то и сердце неспокойно, а навалится поболе, глядишь, радости прибавилось.

— А что Родя скажет? — робко возразила было Маланья.

Но старик прижал ее голову к пышной своей бороде и тихо сказал:

— Поймет… Горе его, наверно, прокалило…

Зорька стоял посреди избы.

— Сколь годов-то ему? — не глядя ни на кого, спросил он.

— Лет пять, не боле, — ответила Груня.

Зорька свистнул.

— Только, чур, в няньки меня не определять!

Суровая настороженность исчезла с лица Груни, она не сдержала улыбки, и на щеки ее опять, как отблеск пламени, пробился легкий румянец.

На рассвете Груня вышла из дому Дорога опоясывала склон горы и уводила Груню все дальше от деревни, и вскоре напоминали о ней только синеватая пряжка дымков, сучившаяся в небо, да тяжелый бег реки, бросавшей на пороги свои белые лапы.

С той минуты, как Груня поняла, что не может смириться с безвестной судьбой мальчика, чувство какого-то обновления не покидало ее. Она вспомнила, как сама росла сиротой, и хотя мир был не без добрых людей, ей всегда не хватало материнской, целебной ласки. Она чувствовала, что, усыновив мальчика, не будет одинока. И лишь слабо ворохнувшаяся мысль о том, что ребенка трудно воспитать без отца, смутила ее. Но разве могла она о ком-нибудь думать, когда сердце ее по-прежнему не уставало ждать Родиона?

Впереди, по висячему мостику, гулко, как по днищу пустой бочки, застучали копыта коня, вот он вспыхнул среди оголенных кустов, рыжий, лоснящийся на солнце, рысью вынес всадника на дорогу.

Узнав в верховом секретаря райкома комсомола, Груня в нерешительности остановилась, хотела было свернуть в кусты и идти по тропинке, но Ракитин уже махал ей рукой.