Елизар Мальцев - От всего сердца

На мосту они остановились, улица делала крутой поворот и расходилась в разные стороны, как две дуги.

— Я еще о чем тебя хотел спросить… — тихо начал Яркин, и Родион, прислонясь к перилам моста, спокойно ждал.

Нет, он не должен скрываться от товарища, когда тот идет к нему с открытой душой. Ваня поймет все и, может быть, подскажет верный выход.

Но парень качнулся к нему и сказал совсем не то, чего ждал Родион:

— Слушай-ка, друг. Поговори с Кланей, а? Что она обо мне думает… Ты как-то с ними лучше умеешь…

— Откуда ты взял? — помолчав, спросил Родион.

— Ну, как? Ты женатый все-таки, да и видел не с мое. — Яркин держался за пуговицу стеганки, крутил ее; он не заметил, как потемнело лицо товарища. Родион тер кулаком глаз, будто попала туда соринка.

— С таким, как ты, однолюбом Кланя не побоится сердце отвести. Ведь почему у иных людей так здорово получается? — с застенчивой восторженностью продолжал Яркин — Потому что они могут друг в дружку заглянуть и себя увидеть… Ты же понимаешь, надо, обязательно надо, чтобы в тебя, в твою удачу верил близкий тебе человек, любил то же, что и ты, дорожил тем, чем ты сам дорожишь! Вот тогда и работа здорово пойдет!

— Ладно! — сказал вдруг Родион. — Я сейчас же поговорю с ней! — и, пожав руку Яркина, быстро зашагал от моста.

Да, да, если не умеешь сам жить по-человечески, то хоть других сделай счастливыми.

Оглядев чернеющие на другом порядке избы, он увидел два светлых окошка и пошел к ним напрямик.

Кланя мыла руки. Увидев выросшего в дверях Родиона, взволнованное его лицо, она испуганно попятилась от умывальника. С мокрых ее локтей падали на пол мыльные хлопья.

— Что, что такое?

Но лицо Родиона разгладила улыбка, и девушка облегченно вздохнула.

— Испугал ты меня!.. — сказала она. — Я уж подумала: с Груней что недоброе случилось.

— Не ко времени явился, а? — шутливо спросил Родион.

— Проходи, проходи, не выдумывай! Ты у нас редкий гость. Загордился что-то. — Она рывком отбросила со лба густую челку и стала вытирать руки. — Раздевайся!

— Да я на немного…

— Пришел, не куражься! Запросто и не навестил бы, поди!

Грубовато, но ласково выговаривая ему, она нырнула за ситцевую занавеску а вышла оттуда в защитного цвета гимнастерке, рдел на груди орден Краской Звезды, из кармашка торчал белоснежный угольничек шелкового платка.

— Мама, доставай свое зелье, не часто меня фронтовые друзья извещают!

Только сейчас заметил Родион сидевшую около печки маленькую и такую же рыжую, как дочь, старушку.

— Здравствуйте, Маркеловна!

Она встрепенулась и, подхватив с полу большой пузатый самовар, понесла к столу.

— Здоров, герой! Ишь сколько наград нацепил! Сразу видать, вояка.

Она слазила в подполье и поставила на стол зеленоватый жбан с медовухой. Перетирая полотенцем стаканы, вздохнула:

— Ну какие, милай, из баб вояки, хоть бы и Кланька: ей бы мужиком надо народиться, право… Ошибку мы со стариком дали!

— Ладно, мам. — Кланя обняла мать, усадила рядом с собой. — Поздно в грехах каяться, не переделаешь!

Родион оглядывал избу, не узнавая. Сколько раз оп бывал здесь и раньше, когда изба освещалась керосиновой лампешкой, по темным углам сбегались тени, пластались коряжинами на потолке, и прибранным, чистым казался тогда только передний угол.

При электрической лампочке все стало иным: уже не валялась на кровати одежда, не торчали около умывальника огромные крюки для хомутов, не свешивался с полатей рукав полушубка. Стены избы голубели сейчас обоями, большое зеркало метало сухие искры, под стеклом блестели фотокарточки и прямо над столом висел портрет Ленина — глаза его, мягкие, щуркие, словно примечали все разительные перемены.

На розовой клеенке стола появились тарелка, полная соленых огурцов, капуста, янтарно-прозрачный мед, в нем, словно куски очищенного от семечек подсолнуха, плавали соты.

— Не робей, Родион, будь, как на фронте! — Кланя разлила по стаканам крепко настоенную медовуху и, чуть запрокинув голову, быстро, не передыхая, выпила свой стакан.

— Что ты, что ты, Кланька! Чистый солдат стала! — мать покачала головой, глядя на дочь с жалостливой укоризной. — До войны в рот не брала, а теперь вона! Совсем мужик в тебе пересилил!

— Ты, мам, меня не трожь сегодня, — строго попросила Кланя.

— Да разве я в обиду тебе, Кланька, а? Эх, горе ты мое осиновое!

— В утешение, значит? — Кладя криво усмехнулась. — Или стыдишься того, что у меня еще от бабы осталось? Ведь ровно глаза на деревне моим дитем тебе никто не колет? Пей, Родька, пей!.. Не слушай ее! Матери — они завсегда ворчат, такая у них обязанность беспокойная!..

— Вот и отец твой, покойник, горяч был, — грустно сказала старуха, — в партизанах ходил. Все бывалоча говорил: я, дескать, за правду посередь дороги лягу!.. Ну и лег!

— Помнишь, Родька, — сожмурив глаза и не слушая мать, говорила Кланя, — сидишь под накатами, земля сыплется, смерть над тобой гуляет!.. — Ласковый огонь разливался в груди Родиона, наливал теплом руки и ноги. Кланя тоже захмелела, веки ее покраснели, ярким румянцем расцвели скулы, заливая худые, усыпанные веснушками щеки. — Сидишь под накатами и… — Кланя повела рукой по клеенке, покачиваясь, запела:

— А сейчас в рев ударится, — тихо сказала мать, — завсегда, как зачнет песню эту петь… Как заноза она у нее!

— А вот и не зареву! — Кланя стукнула кулаком по кромке стола. — Хватит мне себя травить! — В горенке заплакал ребенок. Кланя притянула мать и поцеловала ее. — Шла бы ты, мама, к мальчонке, не береди себя, а?

— Пусть посидит, — сказал Родион, — я ведь, может, сватом к тебе пришел!

— Ах ты, батюшки! — забеспокоилась Маркеловна. — Разве можно в таком деле без матери?

— Я, мама, только за того пойду, за которого бы давно надо, если бы мне от сорняков не нужно было чиститься. Иди, не тревожься!

Мать махнула рукой и ушла в другую половину избы, тихо притворив за собой дверь.

Родион выпил еще стакан, но не опьянел, только щеки его горели, будто он был перед огромным костром и жаркие отблески лизали его лицо. На миг ему показалось, что он сидит в прокуренной землянке, среди боевых друзей и где-то над головой, не переставая, метет железная метель войны.

— Он дышать на меня боялся, — доносился до Родиона глухой, с дребезжащей ноткой ненависти Кланин голос, — около меня он верил, что его не убьют, за мою любовь цеплялся, добивался ее. А как схлынула война, у него память, и совесть, и любовь — все разом отшибло!..

Родион нахмурился, а голос Клани продолжал безжалостно царапать:

— А мы, бабы, дуры, нас только ласковым словом погладь — и душа нараспашку!.. На недорогую приманку пошла я!