Елизар Мальцев - От всего сердца

Сквозь разрывы табачного дыма наплывало злое Кланино лицо, от каждого ее слова почему-то тяжелело Родионово сердце.

— Ведь не любил он меня… Что его заставляло мне врать, а? — спрашивала Клана. — Ну, чего молчишь? Или и ты с ним заодно? Все вы, мужики, такие, думаете, что мы без вас не обойдемся.

Родиону стало не по себе, как будто Кланя подслушала то, о чем он думал последние дни.

— Пей! Слышь? Я ведь знаю, что ты не такой, — голос ее звучал хрипловато.

Сипло пел самовар, будто скреб по сердцу. Родиону хотелось крикнуть Клане: хватит, довольно, но, навалясь грудью на стол, он жадно ловил каждое ее слово.

— Мой дедушка говорил: я всегда сплю спокойно, потому что совесть у меня чистая. Вор меня поворует, я тоже буду спать спокойно, пускай он беспокоится и не спит… А тут наоборот получилось… Он меня обворовал, и я же совесть свою терзаю. А я его еще в своем доме держу! — Кланя вскочила, сорвала со стены ранку, бросила на пол и наступила сапогом, хрустнуло стекло, а Кланя била и топтала каблучком, кроша на мелкие кусочки стекло.

— Гляди, какой брюнет с голубыми глазами! — она подняла с пола уцелевший обрывок фотографии и протянула Родиону: на него нагловато щурился один глаз.

Родион, пошатываясь, поднялся из-за стола.

— Ты куда? Сиди… Это хорошо, что ты пришел!.. А то у меня бы духу не хватило!..

— Поздно, как-нибудь в другой раз, — с трудом разжал зубы Родион.

— Ну что ж, я не держу!.. И на том спасибо! У порога она тронула Родиона за руку, и опять жаркий шепот ее свел болью его сердце:

— Может, что не так сказала, забудь… В другой раз и сдержалась бы, а сегодня весь день камень на душе носила: он мне последнее письмо прислал…

— Что же пишет? — Родион запахнул стеганку.

— В грехах кается… Но это он от трусости… Боится, как бы я его жене глаза не открыла… Такого не скоро разгадаешь: в темноте и гнилушка светится…

Родион перешагнул порог. Он пошел домой, так же, как и сюда, на огонек, вдыхая сырой, погребной запах огородов.

У ворот он столкнулся с Груней. Ему показалось, что она давно уже ждет его здесь.

Стараясь побороть дрожь в руках. Родион закурил, и, словно завороженная огненной точкой, Груня молчала.

Сколько раз, возвращаясь с поля, она обдумывала все, что скажет Родиону, но стоило ей увидеть его замороженное лицо, как желание говорить с ним пропадало. Она чувствовала, что он живет, связанный обидой и нерешительностью, это пугало и отталкивало. В ней поднималось глухое раздражение против его безделья.

Было страшно, что с каждым днем они становятся все более далекими и чужими: точно треснула льдинка, они оказались на разных ее половинках, и живая вода все более разъедала глубокую трещину.

— Ну, как ты? — спросил Родион, думая, что вот сейчас все решится, кончатся его терзания, он предложит Груне мир — и сразу станет легче.

— Родя!.. Послушай!.. Я больше так не могу!.. Не мучай меня!.. Давай поговорим начистоту!..

Услышав умоляющий голос жены, он вдруг почувствовал себя сильным, уверенным и сказал с жестковатым спокойствием:

— Я не знаю, чего ты от меня еще хочешь? — Мутная волна обиды захлестнула и стремительно понесла его. — Радуйся, ты своего добилась — сковырнула меня! Чего тебе еще надо?..

— Ну, зачем ты так, Родя… — горячо зашептала Груня. — Ведь я тебе добра хотела!.. Ну, пойми!.. Пойми!..

— Я твою доброту на своей шкуре испытал, — злорадно, уже не сдерживаясь, как в бреду, говорил Родион. — Не сказав ни слова мне, побежала и на правлении перед всем народом опозорила: в глаза мне наплевала!..

— Я же предупреждала тебя, Родя!.. Я ведь любя!..

— Ты хотела, чтоб я за тобой, как телок «а привязи, ходил, да? — все более ожесточаясь, не слушая возражений Груни, продолжал Родион. — А я не ходил ни за кем и не буду! Не буду! Не верю я тебе: если любят, так не поступают! А ты… ты только душу свою тешила, когда я на каждом шагу спотыкался!..

— Нет, нет, Родя! Не говори так! Ну, послушай!..

Но Родион был, как невменяемый, руки у него тряслись. Он уже говорил, охваченный мстительным, злобным чувством, сам не веря в свои слова, впервые нащупав уязвимость Груни, наносил все новые и новые удары.

— Ты ни с кем не считаешься! Ни с кем! Ты никого не любишь, даже себя — и то раз в месяц!

Как бы защищаясь, она заломила над головой руки и отступила на шаг.

— У тебя вместо сердца сучок дубовый, его ничем не тронешь!

На осунувшееся, сразу вдруг похудевшее лицо Груни упал из окна яркий свет. И, глядя на вздрагивающие губы жены, Родион прошептал с нескрываемым наслаждением:

— Ненавижу тебя! Не-на-вижу!.. — сказал и испугался.

Груня отшатнулась, лицо ее застыло. Как восковое!

Ссутулясь, она опустила голову и медленно пошла к крыльцу.

Неужели конец?

Родион хотел броситься за ней.

— Груня! — робко позвал он.

В ответ глухо стукнула в сенях дверь. Прислонясь к старому тополю, Родион долго слушал, как тоскливо посвистывает в ветках сырой ветер. Распадок заволакивали темные, грозовые тучи.

Сердце ныло тревожно, садняще. Да, теперь, после всего, что он сказал, уже нельзя оставаться здесь!

Тяжело, как бы раздумывая над каждым шагом, Родион поднялся по ступенькам, постоял в темноте перед дверью, потом рванул ее на себя.

На стук все подняли головы. Только Груня, сидевшая на лавке, не подняла головы, а лишь зябко повела плечами, словно ее знобило.

Опустив перед пристальными, ждущими взглядами глаза, Родион тихо сказал:

— Завтра я уезжаю… Мама, сготовь мне чего-нибудь на дорогу…

В избе долго висела мертвящая тишина.

Груня медленно подняла измученные глаза. «А как же я?» — чуть не крикнула она, хотела встать с лавки, броситься к Родиону, но только молча, испуганно глядела на него.

Он сидел на кровати и нервно гладил подвернувшуюся под руку белую, ласково мурлыкающую кошку.

На большаке Родион дождался попутного грузовика, поднял руку, перевалился через борт, и машина затряслась.

В кузове, погромыхивая, каталась по соломе пустая бочка из-под горючего. В гулком брюхе ее, раздражая Родиона, плескалась железная побрякушка. Кидаясь от борта к борту, бочка то и дело грозила отдавить ноги. Родиону скоро надоело переходить с места на место, он сгреб в кучу солому, лег, уперся ногами в бочку, прижал ее к задней стенке кузова и успокоился.

Качались по сторонам дороги травянистые склоны, прямо над головой клубилось пепельными облаками небо, изредка пропуская в разрывы, точно сквозь частый гребень, волокнистое золото солнечных прядей.

И хотя не находил Родион оправдания ни внезапному своему отъезду, ни суровости, проявленной при расставании, после принятого решения ему, казалось, было легче.