Василий Оглоблин - Кукушкины слезы

— Надо, надо двигаться, — торопил он себя, — иначе могу потерять сознание, и тогда пропал, не могу же я так глупо умереть.

...Земля, это он хорошо помнил, когда они копали окопы, была сухой и мелкой, как пепел, ребята еще ругались: пыль какая-то, а не земля. Он жадно глубокими глотками вдыхал ночной воздух и шевелился, шевелился. Вся его воля, все силы были, словно в фокусе, сосредоточены теперь в одной точке: шевелиться и дышать.

А время текло, звезды меркли, небо бледнело, изредка доносились далекие непонятные звуки и остро пахло повиликой.

— Нет! — крикнул он, и сам не узнал своего голоса. — Я должен жить! Жить! Жить!

Проявив неимоверное усилие воли, Егоров через несколько минут вылез из окопа и отряхнулся. Огляделся по сторонам. Рядом черной неуклюжей громадиной возвышался обгорелый танк. Он еще не остыл и дышал раскаленным металлом, окалиной и смрадом. Все вокруг было вспахано, изрыто, искорежено.

— Черт, неужели живой? Живой!

Он посмотрел в сторону села. Там мигали редкие желтые огоньки. Где-то далеко погромыхивало. Вся степь была залита расплывчатым лунным светом. Небо над головой начало заметно бледнеть.

— Надо уходить, — сказал он себе, — скоро утро. Немцы приедут подбирать убитых. Но у меня же нет никакого оружия...

Он осторожно обогнул неуклюже осевший на один бок танк и в пяти метрах от него натолкнулся на убитых немцев. Отплевываясь и чертыхаясь, он брезгливо обшарил их, сунул в карман несколько рожков, повесил на шею автомат, отцепил от ремня здоровенного немца тяжелую флягу и хотел было уходить, но запнулся за труп. Склонился, вгляделся в лицо убитого, узнал. Он бережно взял товарища на руки, отнес на свое место в окоп, накрыл лицо носовым платком и присыпал пыльной землей.

— Прощай, весельчак Вася Бывшев, прости...

Посидел над окопом, решительно поднялся, выпрямился и растворился в лунном разливе.

До рассвета он шел по пустынной прогорклой степи, пересекал неглубокие балочки, редкие огоньки селений обходил стороной.

На рассвете подошел к лесу. Осанистые березы на опушке встретили его тихим успокоительным шелестом поникших ветвей. Потянуло сыростью, сладковатым запахом гниющего дерева, горьким ароматом увядающего лесного разнотравья. Вздохнул облегченно: «Лес теперь мне спаситель».

Пройдя немного лесом, Егоров вышел на полянку. На сочной молодой отаве резвились в каплях росы первые лучи восходящего солнца; под разросшимся кустом лещины, в густых зарослях орешника, на полянке — всюду дремала и позевывала утренняя теплота.

— Хорошо-то как! — прошептал Алексей, просветленным взором оглядывая тихую лесную картину.

На опушке к высокому кусту орешника была мастерски и любовно наметана чьими-то руками копна свежего сена.

«Вот тут и отдохну, — подумал Егоров. — А ночью дальше тронусь».

Он зашел к копешке со стороны леса и стал выщипывать еще не успевшее слежаться запашное свежее сено, как вдруг руки его нащупали что-то твердое. Осторожно разгреб сено и обомлел: из стожка торчали запыленные яловые сапоги. Он отскочил, вскинул автомат и громко прокричал:

— Эй, кто там, вылезай!

Копна зашевелилась, послышались невнятные сердитые звуки, кашель, чихание, лязг затвора, а вскоре показалось заспанное лицо его помощника, сержанта Кислицына.

— Ба! Вот это встреча! Товарищ лейтенант, какими судьбами в мою избушку?

Оба расхохотались. Оба были чертовски рады, что вновь оказались вместе.

— Цел? — осматривая своего командира, спросил Кислицын. — А меня, брат, зацепило и здорово — рука в двух местах перебита, раны беспокоят, огнем горит рука.

— Остальные где?

— Я приказал ребятам пробираться в сторону фронта небольшими группами и в одиночку, так вернее. Табуном тут не пройдешь даже ночью. Посмотри раны, перевяжи.

Егоров разбинтовал предплечье, осмотрел.

— Да, дела неважные, дружище, закраснение кругом пошло. — Он порылся в карманах, достал индивидуальный пакет и перевязал раны. — Ну что ж, Сережа, теперь у нас три руки, два автомата, два пистолета — боевая единица Красной Армии. Воевать станем, а пока давай спать. Устал я, Сережа, очень; я ведь в окопе присыпан был, мог бы и концы отдать. Танк-то я подбил, там, около вагончика, обгорелый стоит, и трупов немецких кругом навалом. Как-то там наши ребята?

— А так же, как и мы, где-нибудь в лесу. День спят, ночь идут. Ориентир один — на восход солнца, к своим.

— Васю-радиста жалко, славный был парень, весельчак. Похоронил я его в том окопе. Давай зарывайся в сено, подрыхнем.

Вдруг из леса донесся людской гомон, фырканье лошади, скрип колес.

— Люди! — встрепенулся Егоров. — Слышишь?

Осторожно, осматривая каждый кустик, они дошли до подлеска, залегли, прислушались. Голоса были совсем близко. Они ясно различили немецкую речь.

Они проползли густые заросли орешника, лещины, бузины. Открылась зеленая опушка, точь-в-точь такая же, на какой они были, и копешка сена такая же. Увидели: посредине полянки стоит лошадь, ушами прядет настороженно, четверо немцев, здоровенных, с бабьими задами, кабана из телеги волокут.

— Вишь, гады, хозяйничают, как у себя дома в усадьбе, — прошептал Кислицын и зло сплюнул. — Кабана привезли смалить. Пусть, пусть осмалят, вспорют, а свеженину мы с тобой есть будем.

Притаились, стали наблюдать. Орудуют, черти, умело, ловко. Зажгли паяльную лампу, смалить начали. Один пламенем по шкуре водит, второй воду из термоса льет и кинжалом скоблит, третий, насвистывая, побежал в сторону кустов, где притаились они, дошел до копешки, надергал сена, понес товарищу, сам присел на корточки, тоже сеном трет поджаренный кабаний хребет, четвертый стоит в сторонке, на лес озирается. Смеются, языками цокают.

— Гут швайнефлайш.

— Я, я, гут!

— Будет вам сейчас «гут»! — сплюнул сквозь зубы Кислицын. — Останется вам только швайне.

Вспороли брюхо, крови в кружку набрали, напились по очереди.

— Гут!..

А осеннее солнце припекало по-летнему. Запутавшись в кронах дубков и ясеней, оно насквозь просвечивало густой, окутанный голубоватой дымкой лес. Перелетела с ветки на ветку потревоженная людским присутствием пичужка и тревожно всхлипывала.

— Бить будем прицельно, одиночными, — прошептал Егоров, — шум поднимать нельзя, близко может стоять их часть. Понял?

— Ну.

Немцы закончили свежевать тушу. Сели на кабана. Закурили. По полянке потек синими струйками, кучерявясь и растекаясь, дымок. Поглядывают на лошадь, уезжать, видимо, думают. Егоров мигнул нетерпеливо, шепнул:

— Давай! Ты — левого, я — правого, в средних — кто вперед успеет.

Выстрелили одновременно. Крайние немцы свалились с кабана, средние сорвались и побежали в сторону копны, не добежав десятка метров, упали. Егоров и Кислицын дали по ним две короткие автоматные очереди. Перепуганная выстрелами лошадь рванула, только подлесок хрустнул. Из телеги выпал автомат.